Габриэль Руа - Счастье по случаю

— А ты не заметил, что зима давно прошла? — смеясь, спросил Эманюэль.

— Да неу-у-ужто? — протянул Альфонс.

Потом он снова погрузился в молчание.

— А как другие? — осведомился Эманюэль. — Что с ними сталось?

Альфонс зевнул.

— Не знаю.

Потом засмеялся желчным, язвительным смехом.

— Ты еще не видел Буавера? — спросил он.

— Нет, я только что приехал.

— Тебе было бы забавно…

Он многозначительно оборвал фразу, давая понять, что мог бы рассказать немало интересного, если бы только захотел, — этой хитростью он обычно сразу же привлекал к себе внимание. Но поскольку Эманюэль не проявил никакого нетерпения, Альфонс нарочито продолжал молчать с хмурым видом; затем он не вытерпел и снова закинул удочку:

— Вот уж кто снимает пенки с этой войны!

— Да? — спокойно заметил Эманюэль.

— Да, — сказал Альфонс. — И еще как! Работенка, новые ботинки, новая шляпа, часы с гарантией на полгода… а в придачу ко всему еще и мадемуазель Эвелина. Если услышишь колокольный звон завтра или там послезавтра, так знай, что это его венчают. Мосье Буавер выйдет из церкви с мадемуазель Рошон из «Пятнадцати центов», которая будет сидеть на его шее до конца дней: будьте спокойны, полная гарантия от мобилизации. Этот парень весь обгарантирован с головы до ног. Он даже от несчастных случаев застраховался — а вдруг ему отрежут ноги при переходе через улицу! Да, он — чудо в своем роде. И останется таким всю свою жизнь. В восемьдесят лет он будет точно таким же, каким был в семнадцать. Ты его помнишь: маленький сопляк, который клянчил у всех сигареты, а когда у него были свои, так говорил: «Это мои. Если вам нужны сигареты, делайте как я. Заработайте на них». Неудавшийся делец: «Все, что ваше — это мое, но мое — это только мое!» Парень с такими понятиями далеко пойдет, можешь быть уверен!

— Значит, он наконец работает? — спросил Эманюэль.

— Ну да, и можно подумать, будто, кроме него, никто никогда не работал. «Ах, моя контора, моя контора… Моя маленькая контора, мое маленькое перо, все мои маленькие делишки…» Он весь в цифрах — с утра до ночи. А потом, чтобы отдохнуть от работы, он в маленькой красной записной книжечке высчитывает цент за центом, сколько ему требуется для начала семейной жизни. Буавер тратит на хозяйство по пятидесяти центов в месяц, как на пакет слив. Пятьдесят центов на холодильник, пятьдесят на электроутюг, пятьдесят центов на веревку для белья, пятьдесят центов на обручальное кольцо. Ему уже известно, во что обойдется чистка нового костюма в белую полоску, который еще у портного. В общем, если ты хочешь прослушать курс в три урока, как преуспеть в жизни, да еще и жениться, получая восемнадцать долларов в неделю, — обратись в Буаверу. Все это у него подсчитано в записной книжке. Я же говорю тебе — феномен. Этакий Рокфеллер в миниатюре.

Эманюэль смеялся от души, догадываясь, что Альфонс, наверное, пытался занять у Буавера денег, но получил отказ.

— Ну, а что другие? Как Питу?

— Не знаю. Больно уж прытки они все стали.

— Ну, а ты как?

— А я как? Сам видишь. Совсем один в своей лодке. Последний из безработных. Последний в своем роде. Экспонат!

И он повторил с оттенком комической снисходительности:

— Совсем один в своей лодке.

— Но послушай, — заговорил Эманюэль. — Ты просто балда. Никогда еще человеку не представлялось столько возможностей, как в наше время.

— Ну, ну, поговори, — пробурчал Альфонс. — Еще один пижон нашелся.

Он подтянул колени к подбородку и с трудом сел, гримасничая от боли, растирая бока и покачивая головой, как старик. В тихий кабачок ворвался вой сирены. Альфонс поднялся на ноги.

— Угости меня хоть кока-колой, — попросил он плаксивым голосом.

Потом внезапно передумал:

— Нет, лучше уйдем поскорее. Старуха, того и гляди, взовьется и выставит меня вон. Она стала совсем невозможной с тех пор, как красавчик Питу больше не поет здесь свои песенки. К тому же еще и любопытной. Ей, видите ли, угодно знать, когда же я с ней наконец расплачусь. Какова, спрашивается! Да пойдем же, — проворчал он, видя, что Эманюэль приподнимает портьеру, чтобы побеседовать с матушкой Филибер. — Ты что, хочешь, чтобы я говорил, да? — сказал он, остановившись посреди комнаты. — Ну, ладно, сейчас поговорим.

Но, выйдя на улицу, он словно совсем забыл о присутствии Эманюэля. Он шел тяжело, с трудом волоча онемевшие ноги, и колени у него подгибались, как у пьяного. Однако, подойдя к улочке Сент-Зоэ, он как будто пришел в себя и воскликнул: