Габриэль Руа - Счастье по случаю

«Воспитанных…» Это слово она произносила чаще всего подчеркнуто дружеским тоном, подумал Эманюэль. Он невольно улыбнулся. Воспитанная! Была ли Флорентина воспитанной? Нет, решил он. Она была типичной девушкой из предместья, с грубоватыми словечками, с простонародными манерами. В ней было нечто лучшее, чем воспитанность… Знакомая с бедностью, бунтующая против бедности Флорентина с ее развевающимися волосами, с ее маленьким решительным носиком, с ее забавными, иногда грубоватыми словами — словами истины — была самой жизнью.

Нет, чем больше он об этом размышлял, тем меньше надеялся, что мать одобрит его выбор. Это удручало его, но нисколько не ослабляло его решимости. Однако он еще не чувствовал себя в силах преодолеть сопротивление семьи. Сегодня вечером он не смог бы перенести ничего, что противоречило бы его настроению.

Ну, а тогда что же? Поискать кого-нибудь из приятелей? Но он не мог вспомнить ни одного, чье общество было бы ему сейчас необходимо, приятно или полезно. Казалось, он и все его бывшие приятели находились теперь на разных планетах. Эти молодые люди, которые в годы войны продолжали жить своими мелкими личными интересами, слишком возмущали и раздражали его. Сегодня вечером, раз уж ему не удавалось найти полное забвенье, он скорее предпочел бы соприкоснуться с чем-нибудь неизведанным, волнующим, тревожным. Он думал даже, что ему было бы интереснее перекинуться несколькими словами с первым встречным на улице, чем вести длинные разговоры с людьми своего круга. Ему казалось, что этим вечером в его сердце и в сердцах рабочих живет один и тот же мучительный вопрос. Ведь его самого переполняло множество сложных, противоречивых чувств и стремлений, которые надо было понять и примирить. Это желание проникнуть в душу народа было у него всегда, но сегодня оно стало особенно сильным, словно, приближаясь к простым людям, оставаясь с ними, он продолжал поиски Флорентины — поиски, которые должны были помочь ему лучше понять ее, уничтожить все преграды, стоящие между ними. Ах, услышать сегодня вечером голос, все равно чей, лишь бы он говорил на языке Флорентины, на языке народа!

И тут он подумал о своих товарищах с улицы Сент-Амбруаз, о тех, кто собирался у матушки Филибер. И перед его мысленным взором возникла вереница лиц, отмеченных печатью разочарования, печатью тяжелой жизни. Неужели он мог настолько забыть их — первых друзей детства, которые жили в нищете и словно живой укор вставали между ним и той относительной обеспеченностью, тем благополучием, какими он пользовался?

И сейчас его вдруг охватило желание узнать, что же с ними сталось, мягкое и немного грустное любопытство, как будто он неожиданно увидел словно со стороны те разные пути, по которым они пошли и которые теперь успели увести их далеко друг от друга. «Будущее Жана предвидеть нетрудно, — подумал он. — Тот, кто не страдает чрезмерной щепетильностью, всегда преуспеет. Но как идут дела у Альфонса, у Буавера, у Питу?»

Он круто повернул назад и направился к улице Сент-Амбруаз.

Дверь кабачка была раскрыта настежь; с улицы были видны закопченные стены; по углам свисала паутина. Зал показался Эманюэлю совсем пустым — пустым и унылым. Только войдя внутрь, он увидел Альфонса, неподвижно сидевшего на своем обычном месте у незатопленной печи. Альфонс растянулся на двух составленных вместе стульях, поддерживая голову сплетенными на затылке руками, и, казалось, уже много часов завороженно смотрел куда-то в пространство. На лице его лежала тень.

— Ну, здравствуй, что ли! — сказал Эманюэль, протянув руку над спинкой стула и слегка касаясь плеча Альфонса.

Потом он обвел глазами маленький зал. Из-за портьеры, отгораживавшей заднюю комнату кабачка, доносилось шарканье домашних туфель матушки Филибер. Около одиннадцати часов она всегда начинала готовить ужин для мужа, возвращавшегося в полночь с завода. Тихонько булькавший на кухне капустный суп наполнял помещение своим неприятным запахом.

Эманюэль взял стул, повернул его спинкой вперед и сел верхом напротив Альфонса.

— Греешься у остывшей печи! — пошутил он.

Альфонс приподнял тяжелые веки и сразу же опустил их, словно свет причинил ему невыносимую боль.

— Остывшая или полная огня, все же компания, — пробурчал он.

Он протянул руку, прося сигарету, со страдальческим видом, не пошевельнувшись, стерпел, когда Эманюэль вложил ему в руку зажигалку, затем вяло перевалился на другой бок.