Мортен Рамсланд - Собачья голова

— Не позволяй тьме пройти сквозь тебя! — сказал мне когда-то отец. — Гораздо лучше самому пройти сквозь тьму.

Поэтому позвольте мне опередить тьму и признаться моей внимательно слушающей сестре в том, что я, Астер Эрикссон, нанес нашим родственникам если не самый страшный, то, во всяком случае, один из самых страшных ударов…

— A-а, эта старая история с мочой, — восклицает Стинне. — Так все хорошо было, зачем сейчас об этом?

Но речь не о том, как я под мудрым руководством сестры однажды заставил дедушку выпить целый стакан мочи. Нет, речь идет о том, как я, Астер Эрикссон, которого называли также Заброшенный Ребенок, Ублюдок, Врун и многими другими именами, убил свою умственно отсталую тетушку.

— Прекрати, — говорит Стинне, — Засранка умерла от сердечного приступа, она была такой толстой, что ее бедное сердце в конце концов не выдержало, ты-то тут при чем?

Вскоре после моего рождения начались скандалы: Аскиль требовал, чтобы в соответствии с семейной традицией меня назвали в его честь, мама некоторое время подумывала об имени Бенджамин, а папа не исключал, что Элвис — это один из возможных вариантов. Когда папа наложил вето на имя Аскиль, когда Аскиль уже достаточно высказался насчет имени Бенджамин и когда мама при этом твердо заявила, что имя Элвис никуда не годится, Бьорк неожиданно придумала имя Асгер. Это был компромисс, на который согласились все — за исключением Аскиля. Тот воспринял предложение Бьорк как личное оскорбление, ибо имена Аскиль и Нильс уже многие поколения поочередно давали всем старшим мальчикам в семье.

— Аскиль и Нильс, — говорила Стинне много лет спустя, ехидно поглядывая на дедушку. — Как эти имена связаны с твоими французскими аристократическими корнями, нельзя ли узнать поподробнее?

— Заткнись, — бурчал Аскиль, гордый французский нос которого распух вследствие злоупотребления алкоголем, — что вы оба вообще в этом смыслите! — К тому времени он более или менее преодолел разочарование и начал называть своего внука Асгером, но в первые пять лет моей жизни категорически отказывался произносить мое имя. Вместо этого он сыпал такими прозвищами, как «Эй, ты там», «Плешивец», «Второй номер», — а напиваясь, всячески старался подчеркнуть, что не замечает на лице внука своего гордого французского носа, и, случалось, называл меня Ублюдком. Если отец слышал сие обидное прозвище, то всегда бурно реагировал. Это наш непреходящий семейный эпос: дедушка, поддразнивающий своего процветающего сына, и мой отец, чья обезоруживающая улыбка становилась все более и более натужной, пока он в конце концов не впадал вдруг в бешенство — отцу не были свойственны никакие переходные состояния. Дедушка тут же исчезал в дверях, оставляя признанного эксперта по предприятиям-банкротам в состоянии бессильной ярости. «Все кончено, — шипел отец, — ноги вашего деда в моем доме больше не будет». Но обыкновенно проходило не больше недели, как дедушка снова оказывался у нас, или же во время наших воскресных прогулок мы заходили в дом на Тунёвай.

Итак, Аскиль обиделся, и Бьорк пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы уговорить его пойти на крестины. А вот дочь ей вовсе не пришлось убеждать. Уже в шесть утра Анне Катрине в самом красивом платье стояла у двери. Ей надлежало нести ребенка к купели, и поэтому всю ночь она не могла сомкнуть глаз — ведь она будет «Божьей матерью», как она неустанно повторяла.

«Крестной матерью, — поправляла ее Бьорк, — а не Божьей матерью, это разные вещи, моя милая». Но Анне Катрине была так счастлива, что бабушка не решалась больше поправлять дочь, которая представляла, что она, ясным июньским утром 1972 года, временно стала самой матерью Господа Бога. А когда ребенка крестили — в церкви в тот день, чтобы в семье воцарился мир, одновременно венчали и его родителей — «Божья матерь» сияла, словно гигантское солнце весом в сотню килограммов — ведь на руках она держала нового маленького братика, миниатюрное переиздание малыша Кнута, которому на сей раз не удастся обмануть ее и сбежать на каком-нибудь кораблике. Уже через несколько дней после крестин она постучала в двери нашего дома на Биркебладсвай и стала умолять, чтобы ей разрешили погулять с коляской: и так начались мои первые путешествия по окружающему миру — взад-вперед по тротуару в любую погоду меня катала сияющая гора жира. Засранку (как мы ее позже назовем) и Ублюдка (как меня назвали еще до крещения) стали частенько видеть в нашем квартале. Она приносила мне все, на что я показывал пальцем: червяков, землю, листики, яркие цветы и даже окурки, и все это я с удовольствием поглощал.