Жорж Коншон - В конечном счете

Ансело не защищался. Ему был присущ тот особый род трусости, который заключается в нежелании защищаться. Каждый раз, когда Марк на мгновение останавливался, он чувствовал, что у него отчаянно дрожат руки. Он не мог сдержать эту дрожь. Ему приходилось сделать усилие, чтобы опять сжать кулаки. «Он хочет, чтобы я его убил, — думал Марк. — Он в самом деле хочет, чтобы я его убил». Но, сжав руки в кулаки, он уже не мог их остановить. Он уже не испытывал особого гнева. Он никогда бы не поверил, что способен бить человека, не желающего защищаться, в особенности если это нежелание защищаться не приводит его в ярость. И тем не менее он его бил и знал, что мог бы бить еще долго, не видя причины остановиться, пока Ансело держится на ногах. Он подумал, что его надо ударить под ложечку, в живот, а не только в лицо, но не решился на это. Он сохранял чувство меры и был убежден, что никогда не утратит его.

У него болели руки. Ему было противно окровавленное лицо Ансело. Он и сам себе был противен. Он решил уйти.

— Марк! — окликнул его Ансело.

Марк обернулся. На залитом кровью лице Ансело было трудно различить слезы, но Марк понял, что тот плачет. И вот тут-то он пришел в ярость. Нежелание защищаться он еще мог понять — это было в духе Ансело. Но нежелание оставаться самим собой!.. Если уж ты Ансело, так будь им по конца. У Марка было определенное мнение об Ансело, и он не мог его изменить. Он ушел в бешенстве.

Он медленно вышел на улицу Пепиньер, стараясь что-то понять, убежденный, что ему надо что-то понять, осознать какую-то истину, и с отчаянием чувствуя, что ему это не удается, потому что какой-то внутренний голос непрестанно требовал от него подсластить пилюлю. Он сел за руль и включил мотор. Он подумал, что у него недостанет сил проехать через весь Париж, переправиться на ту сторону Сены и добраться до улицы Газан, где он жил, — за тридевять земель. То была даже не усталость, а отчетливое ощущение полной изнуренности. Все, что произошло с ним за этот нескончаемый день, еще раз всплыло в его памяти, и ему самому показалось невероятным.

Ему исполнилось тридцать шесть лет. Он был уже не молодой человек, а в лучшем случае еще молодой человек. В лучшем случае. Если хотите. Сам он уже немногого хотел. До вчерашнего дня он считал себя молодым человеком. Конечно, он не думал об этом, не сосредоточивал своих мыслей на этой успокоительной уверенности, а впрочем, и не испытывал потребности успокаивать себя на этот счет. Однако в зависимости от возраста человек по-разному относится к самому себе. Теперь он видел это очень ясно. И прекрасно понимал, что в его случае означают тридцать шесть лет. Он попытался вспомнить свой последний день рождения — не испытал ли он тогда какого-нибудь предчувствия. Проснувшись, он сказал себе: «Сегодня мне исполнилось тридцать шесть лет», но его вовсе не угнетало, что он стареет, — ему казалось, что еще рано по этому поводу портить себе кровь. Потом, занятый своими делами, на бегу, он раза два или три повторил себе это. Он долго был, по сведениям, полученным из Соединенных Штатов, самым молодым в мире генеральным секретарем банка. Вероятно, это слегка вскружило ему голову. Он был почти удивлен, внезапно отдав себе отчет в своем возрасте, а также и в том, что теперь он не может принять любое предложение — он слишком известен для этого, слишком на виду, слишком привык, чтобы люди приходили к нему, а не он к ним, что внушало ему ложные представления. Но настоящая проблема была не в его возрасте и не в этих вопросах. Настоящая проблема таилась в том, что он столько работал до Женера и вместе с Женером, что он дал столько доказательств преданности этому человеку, которого считал своим провидением, но который с тем же успехом мог бы быть провидением любого другого стесненного в средствах мелкого буржуа, и что он служил всего только десять лет. Он так быстро сгорел, что даже не заметил этого. Слишком рано и слишком быстро. Десять лет — небольшой срок. Для многих они пролетают незаметно — не успеешь оглянуться, но для некоторых это трудные годы, через которые, как через бурную реку, не так-то просто переправиться. Он сыграл для других роль перевозчика. Столь превозносимый в трудные времена, он теперь выглядел, как ни посмотри, выскочкой, парвеню.

Он ехал так медленно, что полицейские на перекрестках делали ему знак поторапливаться, и только на другом берегу Сены спросил себя, ехать ли ему на улицу Газан, действительно ли после сурового удара хорошо вернуться домой, принять аспирин и лечь в постель. Есть много способов переносить суровый удар, и лучший из них — войти в первый попавшийся бар и выпить немножко больше, чем положено, разговаривая о совершенно незначительных вещах с людьми, которых вы больше никогда не увидите. По крайней мере так кажется, пока еще ничего не произошло. Потом все оказывается иначе. Во всяком случае, для него дело обстояло иначе. Уже не говоря о том, что у него не было к этому привычки. Он резко затормозил — подумал, что кого-то сшиб. Но это был всего лишь гонимый ветром старый мешок из-под цемента. Вы угощаете человека стаканом вина, и он готов рассказать вам всю свою жизнь. Только Марк не мог представить себе, как он угощает стаканом вина незнакомого человека.