Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

– Петя!!! – переживая, загалдели мужики. – Да что ж он, ёканый бабай, ничего не видит, что ли? Он что, совсем, что ли, трёкнулся?

Петя не видел. Рыбинспекция, конечно, такой удачи уже не ждала, а потому до поры ни катер, схоронившийся за буксиром, ни «Крым», безвольно телепающийся на волнах и совсем потерявший свой грозный вид, даже не шевельнулись. И только когда Петя, раз, другой кинув кошку, зацепил на дне свой самолов, за кормою «Крыма» вскипел огнедышащий бурун и инспекция, как коршун, кинулась на добычу.

Вся психология партизанской войны делается понятной в такие минуты: как ни ругали бабки Петю за слепоту, теперь спасать надо было мужика. Кинулись к дяде Коле, за плечом которого висело ружье: «Стреляй, дядя Коля!» Черт Побери передернул затвор, два выстрела прокатились по Енисею, как гаубичные раскаты. Петя поднял наконец на белый свет глаза, но было поздно – «Крым» уже настиг его, и туда же, к месту расправы, выворачивал катерок. Расправы, однако, не последовало, и хоть инспекторы видели, как Петя рефлекторным движением бросил в воду снасть, это их даже не рассердило, а скорее позабавило.

– Что, дед, мотор заглох? – насмешливо и добродушно кричали они. – Не бойсь, заведем тебе мотор!

– Дедом назвали, – горячился потом Петя, дабы вернуть расположение народа, раздосадованного его промашкой. – Сопляки, молокососы…

У всех на глазах ведь отпустила Петю инспекция, и катерок деловито пошел вдоль берега подряд кошкой цеплять все, что залегло на дне – с рыбой или в ожидании ее.

– Сейчас весь тот берег продерут, – сказал Генка Соловей. – Аккурат наедут на мой самолов. Не столько крючки жалко, как фал…

– Подняли что-то. Мишка, твой?

– Чтоб вам, паразиты… – начала было бабка Амфимия, оторвав от глаз бинокль, но задохнулась, наливаясь проклятьями. – Чтоб вам осетр на полста килограмм попался! Чтоб он вас всех утопил!

Бывают дни как на заказ, когда все сразу валится на человека – и смех, и грех, и крестины, и похороны. Таков был и этот день. И без налета инспекции в нем хватило бы пороху, чтобы закончиться каким-нибудь фейерверком, а тут еще погода, вечер пятницы, да ко всему с самого еще утра двенадцать охотников, отборные мужики деревни, выплатили свои аренды и выкупили лицензии на зимний сезон и по этому поводу то сходились гурьбой, то на короткое время рассасывались по делам, чтобы вскоре снова сойтись, чуя близкую волю и близкое расставание со всем человеческим миром, с деревенскими заботами, с детьми и женами и вновь остро ощущая свое сообщество и братство промысловых людей, своенравных и неукротимых, и от одного этого уже пьянея и веселясь. А после того, что случилось на реке, уже не только охотники, но и вся Бахта взбудоражилась и в воздухе совершенно явственно, как грозой, которая обойти стороной не может, запахло пьянкой. Но пьяных не было (необыкновенный, но подлинный факт, которым отличие сибирской деревни от среднерусской, может быть, характеризуется наилучшим образом), ибо все до последнего пользовались погодой, чтобы докончить брошенные дела. Только в три часа ночи забухали на нашем крыльце тяжелые сапоги, послышались сквозь сон хриплые голоса и хохоты, и пьянка обрушилась-таки на Мишкин тишайший дом, где я в тот момент в темноте за печкой дышал доходягой, сотрясаемый первыми приступами лютого, но, к счастью, однодневного гриппа, неуклонно тупея и чувствуя, как наливается жаром голова.

В придачу к бутылке на столе опять возник осетр – в виде уже свежей икры в трехлитровой банке, – а также тугунок укропного посола, картоха, хлеб, но все же слово «пьянка» по отношению к тому, что происходило, употреблено несообразно: ибо когда восемь мужиков до утра обходятся одной поллитрой, это не пьянка, а сказка какая-то. При этом, правда, орали, хохотали, гоношились, курили и придуривались, как доподлинно хмельные и счастливые люди, до самого утра. Такая традиция: выкупили лицензии – считай, подступило время собираться в тайгу. И, значит, пора всем братьям встретиться и наведаться друг к другу лично перед долгой разлукой: здесь не Завидовское охотхозяйство 40все-таки, Сибирь по соболю работает, и выбирать его из тайги приходится долго и кропотливо, и, забравшись на свой участок, не скоро увидишь человеческие лица.

Часов в пять утра раздался басовитый гудок теплохода с темной еще реки, и история осетра (единственного виденного мною в жизни живого осетра, пойманного накануне) естественным образом подошла к концу, чтобы дать ход новой истории, совершиться которой суждено было только с рассветом. Поиздержавшись в деньгах, чуть присоленную осетрину продали мужики на подошедший теплоход по цене, если не ошибаюсь, «ножек Буша» и радостные вернулись в избу догуливать. Надурившись и насмеявшись, перебросились соображениями о делах; дело – скучная материя, о деле говорить – не то, что о бабах, – без нужды не будешь. Нужды же, как я понял, было две. Первая: прикинуть, можно ли вычислить, кто в твое отсутствие на твоем участке охотился? И вторая: как зимой в тайге есть? То есть как так сделать, чтобы сохатина и глухарятина не приедались до отвращения?