Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Но дело, в конце концов, не в телефоне… Про семь мудрецов Тувы Эдуард Мижит впервые услышал от деда; это очень старинная и прежде очень любимая народом легенда. Раньше люди ведь и вправду верили, что в каждом кожуне (районе), может быть, даже в соседнем селе или в соседнем доме живет тот тайный человек, чьими молитвами держится и очищается земля Тувы, тот человек, который в нужный момент сам почувствует твою беду, окажется рядом и как бы невзначай скажет спасительное слово или сделает то, что выручит взывающего о спасении человека. И эта вера в семь мудрецов очень многим заменяла веру в духов и в бодхисатв. Теперь все изменилось. Связь человека с миром тонких сущностей очень ослабла, мир огрубел и стал агрессивно материален. Даже критерии добра и зла перешли в оценочный, денежный план, все перевернулось, и людям сделалось горько и пусто в том мире, который достался им от отцов. Они увидели в своей бедности недолю, но, не зная, где доля, либо отчаялись, либо ожесточились. И тогда Эдуард Мижит решил сам отправиться на поиски тех семи мудрецов, о которых рассказывал ему дед. Он много ездил по дальним уголкам Тувы, разговаривал с разными людьми и впитывал мудрость каждого, записывал песни, сказки, легенды, подолгу беседовал с шаманами, наблюдал ритуалы, сам вместе с ними проходил через все это. Из своих странствий он вернулся с убежденностью, что семь мудрецов Тувы никуда не исчезли, они по-прежнему среди людей, а значит, народ сберег главное свое сокровище. Не каждый народ может похвастаться, что у него есть семь мудрецов…

Чтобы люди поверили, что семь мудрецов по-прежнему живы, Эдуард Мижит решил рассказать о каждом из них. По три притчи о каждом. Поэтому в книге как бы три спирали, поднимающиеся снизу вверх. Пока что он написал только 14 притч. И это значит, что путешествие его не закончено. И поиск мудрецов – или мудрости, которую все мы по крупицам носим в себе и собираем, собираем для чего-то, – все еще необъяснимо продолжается…

Раз зимой в чистом поле увидел я человека, удящего рыбу. И не поверил глазам своим, ибо – плоскость, хрусткий февральский наст, поземка, ржавые жилы конского щавеля, чертополоха и, следовательно, твердая земля под ногами. Но весной оттаяло и в проступивших формациях рельефа обнаружился прудишко. К нему-то и правда – зимой ли, летом ли – устремлялся сведущий о сем объеме водной жизни московский рыбак в неутолимой рыболовной тоске.

Это к тому, что для человека, который в такой вот рыбалке не видит ничего ни нелепого, ни странного, который сам в детстве с замиранием сердца ждал поклевки на таком же точно подмосковном пруду, для которого серебристая плотва в ладонь величиной и красной крапинкой в золотистом глазу есть на всю жизнь самая что ни на есть Царь-Рыба, – для него, конечно, вид осетра, зацепившегося за каленые крючки самолова, дик и даже жуток. А если еще север раздует на Енисее волну, и запарусят желтые на просвет гребешки, и пойдет моторка клюкать носом, пока выбирается снасть, то и вовсе: извлеченное из глубин воды бревно серой холодной плоти кровит, и осетр – пусть даже недоросток, костеря – он все равно тяжел, толст, упруг, как резина, и, сунутый головой в рыжий холщовый мешок, сильно шевелится, словно собака, которую везут топить. Сокрытость, присущая поимке осетра, – изнанка риска, неизбежного для всякого созидательного мужика, кормящего свою семью, и только, опять же, человеку стороннему и чистоплюю вдобавок может это дело представиться в преступном браконьерском свете: полтаза серой, в розоватых пленках, икры или отрезанная большая рыбья голова, долго еще глотающая воздух своим беспомощным беззубым ртом в ведре для собачьего корма…

Деревня не браконьерит, деревня, как от роду было, рекой кормится, а сейчас только тем и живет: рыбу красную (осетра) сибиряки сами не очень-то жалуют, жирна, а вот на теплоходы продают охотно. И кто в том видит парадокс, тот, верно, совсем не понимает, что в стране делается…

А чтобы скорее преодолеть масштаб понятий, присущих родной Среднерусской возвышенности, ты лучше засни, откинувшись в самолетное кресло, перенесись за Волгу и через Урал в шапках облаков, угнездившихся на плоских вершинах, и, пронзив ночь навстречу слишком раннему утру, проснись и забудь, что еще вчера исчислял время минутами, доверяясь отлаженному механизму метро. Сибирь – это не город, даже если этот город Красноярск; Сибирь – пространство, насквозь пробитое живой дорогой великой реки, по которой стремительно плывет теплоход, медленно вгрызаясь в разворачивающийся масштаб карты 1 : 200 000. И с непривычки ты сам, как стрелка часов кружа по прогулочной палубе, все ходишь, ходишь, отыскивая новый такт изменившегося времени. Тысяча километров на север по реке – это двое почти суток ходу: за это время можно кое-что и понять. Безмерность пространства почувствовать… Холод… Краски неба, краски тайги. Боль: деньги. Нет совсем у людей денег… Был рынок на какой-то пристани: ведра клюквы, брусники, превосходные грибы, соленья, слитки белого творога и густой, как масло, сметаны, желтая жирная рыба из-под полы. Продукты, «которых не бывает», по ценам, баснословно низким. Толстые пароходские тетки ходят среди торгующих, с блядской наглостью глядя в глаза: