Жан-Луи Кюртис - Парадный этаж

— Итак, обещано? — спросил он. — Ты приедешь побыть с нами в наших садах?.. В конце концов сады прекрасные и они стоят того, чтобы время от времени прогуляться по ним, забыв обо всем на свете…

Когда Лисбет ушла, Иоганнес растянулся на кушетке, которую она только что покинула; заложив руки под голову, он долго лежал задумавшись. У него была привычка мысленно заново перебирать увиденное и услышанное за день, вспоминать разговоры, конечно, не банальные, не обыденные — привычка поглощенного собой нелюдима, каким он видел себя с самого детства, привычка, за которую ему случалось упрекать себя, как за слабость, как за отступление перед жизнью: «Я только считаю, что живу, но я не живу…» Самолюбивые мечты, которые, возможно, сбылись бы, если бы он стремился воплотить их, добиться, чтобы они принесли плоды, остались невоплощенными, бесплодными. В юности Иоганнес хотел стать пианистом-виртуозом. На деле же его музыкальные способности оказались недостаточными для столь честолюбивых чаяний. Пришлось смириться с ролью педагога, и в этом качестве он создал себе в городе превосходную репутацию. Каждый день он играл на рояле для себя; это были счастливые минуты, когда он погружался в меланхолию, сентиментальную экзальтацию и эстетическое наслаждение. Так он брал хотя бы относительный реванш за то, что считал поражением в своей жизни и что с годами стало казаться ему маленькими насмешками судьбы, а ведь терпеть ее уколы — удел каждого. Он прилагал все усилия, чтобы держаться стоически. Впрочем, коль скоро Прекрасное вечно и тебе даровано жить ради него, еще не все потеряно.

Мысленно Иоганнес перебирал их встречу с Лисбет, такой странный разговор, когда племянница пыталась уличить его в вероломстве или в моральной нечистоплотности, словно тем самым она хотела убедить и себя, что, ведя совсем иной образ жизни, чем он, она идет по правильному пути. Чаще всего люди, вступающие с вами в спор, сами не очень-то в ладу с собственной совестью. Чего хотят эти молодые люди с их суровым порицанием общества, ведь оно в конечном счете проявило себя весьма великодушно по отношению к ним, к их требованиям невозможной справедливости, к их мессианским и одновременно апокалипсическим бредням? И еще эта история с Банхофштрассе… Будь Иоганнес холостяком, он и не, подумал бы скрывать от кого-либо свои небольшие похождения; но, пожалуй, и не стал бы особенно распространяться о них — по скрытности характера и еще потому, что полагал: это никого не должно интересовать. Воспитанный человек даже намеками не касается интимных сторон своей жизни. Впрочем, чем больше любят подобные вещи, тем меньше склонны говорить о них. Лисбет относится к вопросам секса как к любой другой теме, но не разоблачает ли эта так откровенно афишируемая объективность ее своего рода пуританизм? Истинные сладострастники обожают тайну. А нынешние молодые люди, при всех их громогласных заявлениях, при легкости их нравов, возможно, и не питают большой страсти к наслаждению. И тем не менее Иоганнес не сожалел о том, что Лисбет узнала о его вольностях. Напротив, он испытывал чувство некоторого удовлетворения. Это совсем неплохо, пусть знает, что Иоганнес все еще полноценный мужчина, что он, как говорят французы, не вышел в тираж. Скорее, она может даже почувствовать еще большее уважение к нему…

Иоганнес не сомневался, что Лисбет нежно к нему привязана. Гравюра, ее подарок, — свидетельство тому. Но кто он в ее глазах? Человек, которому не суждено было стать артистом и который утешается иллюзией приобщенности к искусству? Мелкий буржуа, забавляющийся игрой в эстетизм? Сноб, по-дурацки убежденный, что он принадлежит к духовной элите? Молодые судят старших всегда сурово, с презрением. В двадцать лет преклоняешься только перед признанными гениями и перед героями. Возможно, Лисбет его и не презирает… Ее чувство скорее можно определить так: снисходительная любовь… Иоганнес для нее — представитель минувшего века, и она сказала ему это без обиняков: «милый динозавр». Он вспомнил ночи и дни под бомбами, страх, постоянное ощущение, что смерть стоит за твоей спиной; потом леденящие кровь разоблачения нацистских лагерей, слишком чудовищное преступление его родины, чтобы его можно было постичь во всей его полноте; и смутное чувство вины потом, многие месяцы, многие годы… Вот что выпало на долю милого динозавра XX века. Должен ли ты и тридцать лет спустя сознавать себя виновным в том, что не взвалил всеобщего несчастья на свои плечи или не боролся за то, чтобы облегчить его? Но голод в Индии или где-нибудь в другом уголке земного шара, унижение миллионов людей, «отчуждение» (как говорила Лисбет) еще большего их числа — это тяжелее, чем лагеря, это куда тяжелее. Надо быть святым, чтобы нести такое бремя на своих плечах. Человеческая жизнь так скоротечна. Нужно закрыть глаза на все, кроме счастья, кроме Прекрасного; и ничего не поделаешь, если некая юная Антигона в джинсах и матросской фуфайке является, чтобы обвинять тебя, и заставляет тебя испытывать стыд за свою трусость.