Анатолий Курчаткин: Солнце сияло

Дом согласно решению московских властей возвращался обратно «Праге», и селить кого-то со стороны в него было запрещено. «Прага» обязалась предоставить жильцам новую жилплощадь, но делать это не торопилась, и на то у нее имелся свой резон. Большинство жильцов было преклонного возраста, редкий месяц обходился без гроба, и дом при необходимом терпении обещал достаться «Праге» без особых затрат. Из квартиры, где жил Ульян с семьей, гробы выносили особенно часто. Старик или старуха умирали — и комната их оставалась пуста, никто в нее не въезжал. Постепенно Ульян занял одну пустующую комнату, другую — и так в конце концов стал обладателем целых семи, не считая громадной кухни и прилегающего к ней обширного чулана. В похоронах последней старухи мы со Стасом даже поучаствовали; появились здесь переодеться — и остались в мундирах: выносили гроб из квартиры, ехали в катафалке и тащили гроб, лавируя между могилами, на кладбище. Участие в общем деле, да еще подобного рода, сделало меня в доме Ульяна совершенно своим. До этого я был армейским корешом Стаса, после похорон меня стали воспринимать отдельно от него, и я обрел статус друга семьи.

Новый статус позволял мне с полным правом претендовать на то же, на что и Стас. Сил у Ульяна с Ниной распространиться на все комнаты не хватало, они сумели освоить только четыре, а три стояли закрытые. С ними и были связаны планы двух дембелей.

— А если вдруг Ульян не захочет и не пустит нас? — вносил я в наш исполненный оптимизма караульный разговор со Стасом ноту сомнения.

— Чего ему не пустить? — без раздумья отметал Стас мои сомнения. Места полно, девать некуда. А мы ему что, чужие?

— Ну, если Нина не захочет. Ей мы кто? Я особенно.

Стас наконец задумывался. По его слегка вдавленному внутрь, лопатообразному сангвинистическому лицу пробегала как бы рябь, отражающая мыслительный процесс, что шел в нем.

— Они интеллигенты, — говорил он потом. — Не смогут они отказать. Даже если им этого и не хочется.

Хотелось Ульяну с Ниной или не хотелось, осталось для нас неизвестным. Они дали согласие, чтобы мы поселились у них.

Так в августе 1992 года, ровно год спустя после трехдневной революции 91-го, сгоняв в Клинцы, погудев там дня три с друзьями детства до полного отвращения к себе, вновь обретя в кармане вместо военного билета удостоверяющий мое гражданское состояние паспорт, я сделался москвичом.

Стас волей командования части демобилизовался полутора неделями раньше меня, раньше меня провернулся с делами в родном Саратове, и, когда я возвратился из Клинцов, у него уже была московская подружка.

— Ништяк, пацан, — сказал Стас, сообщив мне об этом. — И тебя тоже отоварим, в лучшем виде!

— Какой я тебе пацан! — не желая его сочувствия, попробовал я увести разговор в другую сторону.

— Пацан, пацан, — похмыкал Стас. — На гражданке так теперь положено говорить. — И вернулся к своему обещанию: — У моей Ирки сестра. Вполне себе кадр. Попробуй, подклейся. Перебьешься на первое время.

Было шесть двадцать утра, когда поезд принес меня на Киевский вокзал столицы, а около шести пополудни мы со Стасом шли арбатскими переулками в гости к сестренкам. День стоял теплый, солнечный, но уже тронутый осенью полный сизой дымчатой хмари, солнечные лучи дробились и запутывались в ней, и воздух вокруг был, казалось, наполнен желтой пыльцой. Роскошный был день.

В руках у нас со Стасом подрагивали полиэтиленовые пакеты с надписью «Irish house — Ирландский дом», отягощенные двумя бутылками водки, бутылкой вина, бумажными свертками с колбасой, сыром и двумя килограммами летних яблок россыпью — всем, что, по нашему представлению, было необходимо для приятного времяпрепровождения с девочками, чьи родители находились неизвестно где в отъезде. Отоваривались мы, конечно, отнюдь не в «Айриш хаузе», там торговали исключительно за валюту, а фирменные пакеты для понта мы выпросили у Нины. Их у нее и было всего две штуки, и, давая нам, она моляще сложила перед собой руки: «Мальчики, только принесите обратно. Заклинаю!»

— А с Иркой у тебя как, в первый же раз вышло? — примеряя успехи Стаса на себя и желая укрепить себя ими, спросил я.

— Ну, ты вот ты… скажи тебе все, — как-то особенно шамкающе отозвался Стас.

— А чего б тебе нет? — удивился я. Такая его затаенность показалась мне странной. Слишком мы были близки, чтобы ему ни с того ни с сего так вот вдруг засмущаться.

Теперь вместо того чтобы ответить мне, Стас молча изобразил своим лопатообразным лицом нечто вроде упрека; стыд у тебя есть? — говорила эта его мина.