Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море

— Да, да… Конечно… Что поделаешь, это так.

Она не слышала, что он говорит, но такой ответ, вероятно, удовлетворял его, раз он тут же снова принимался рассказывать.

Матери, чтобы уйти от настоящего, чтобы обрести покой, в котором ей отказывал сегодняшний день, не надо было переноситься назад так далеко, к 1870 году. Для нее сейчас был ноябрь, моросил дождь, деревья и виноградные лозы почти совсем облетели, и кухня тоже была пронизана холодом и сыростью. Сетка дождя заволокла очертания холмов Монтегю, дальше них ничего не видно, но за высокой и унылой школьной оградой была жизнь и надежда. Вот сейчас откроется дверь, войдет мальчик в пелерине с капюшоном, опущенным на самые глаза. Ставни закрыты, зажжена лампа. Он готовит письменные уроки, отвечает ей устные…

Мысленно она видит целый альбом с картинками, неторопливо переворачивается страница за страницей, — а в руках матери по-прежнему мелькали спицы; отец по-прежнему тянул нескончаемую нить рассказа, дождь по-прежнему барабанил в окна, водосточная труба, не переставая, лила слезы.

Есть в альбоме страницы долгих дневных часов, полных ожиданием вечера; есть страницы со снежными зимами, с салазками, которые смастерил отец, а мать ждала с ними у ворот школы, когда кончатся уроки…

Все вперемежку. Никакой логической последовательности в ее альбоме нет. Разрозненные страницы постоянно нарушают порядок. Так, картинка, изображающая детский сад — большой зал со скамейками, а вокруг печки решетка, — может оказаться после картинки, на которой Жюльен уже большим мальчиком получает на рождество мольберт.

Рождество! Ах, сколько страниц в альбоме отведено рождеству! Рождеству и рождественским каникулам. Да, для нее были настоящие каникулы, когда Жюльен из-за плохой погоды принужден был сидеть тут, на кухне.

После того как началось отступление, не было еще ни одного такого дня, как сегодняшний. В первый раз время пролетело так быстро.

И все же, когда надо было отложить вязание, чтобы приготовить еду, тяжесть, которую мать ощущала уже много дней, опять налегла ей на плечи.

Никто не пришел, не рассказал новостей. Дождь не прекращался. Стемнело раньше обычного. Да, вот оно настоящее одиночество…

Сад вокруг дома расширился, городские дома отступили, в городе нет жизни, совсем никакой жизни.

Война притихла. Но успокоения все нет, есть только пустота, и никак эту пустоту не исчерпать до дна.

Сумерки заволокли все: холмы, ограду, намокшие деревья. Отец дремлет на стуле, усыпленный собственным голосом. Подбородок опустился на грудь, шея исчезла, голова клонится все ниже, и спина тоже согнулась дугой, только, может быть, не так сильно. За шумом воды не слышно его свистящего дыхания, плечи чуть приподнимаются.

А вдруг он умер?.. Вдруг все умерло?..

Мать встрепенулась. Она сделала над собой усилие, чтобы прогнать тоску, которая вместе с темнотой вползала в дом; но мысль о смерти не оставляла ее.

И в первый раз мать подумала, что они совсем одни, далеко, очень далеко ото всех и что оба они умрут, так и не увидев сына.

К утру дождь перестал. Согретая первыми лучами солнца, земля курилась больше двух часов. Казалось, сад кипит. Все сверкало. Горы приблизились, умытое небо блестело, как новенькая монета.

Отец, засунув руки в карман фартука, обошел сад.

— Я думаю, после такого ливня погода исправится, — сказал он, вернувшись. — Только как бы не началась слишком сильная жара.

— Все может быть, барометр пошел на «ясно».

Все утро они чистили крольчатник, подбирали упавшие яблоки и груши, занимались всякими мелкими недоделанными работами. В полдень поели немного больше, чем в предыдущие дни, но, когда отец пошел вздремнуть, мать опять почувствовала горький вкус во рту, который со дня отъезда Жюльена ощущала постоянно.

Господин Робен, перед тем как идти на службу, заглянул к ним. Поговорил о новом правительстве, рассказал о полномочиях, полученных Петеном для выработки новой конституции. Но главным образом он говорил о некоем генерале де Голле, который из Лондона обращался по радио к французам, призывая их не слушать Петена. Мать никогда не следила за политикой, и все это ее не интересовало. Она не вникала в то, что говорил Робен, а когда он собрался уходить, спросила:

— По радио говорили что-нибудь о тех, кто возвращается?

— Да, говорили, что беженцам, которые хотят вернуться, выдадут горючее.

— А о тех, что уехали не на машинах?