Сергей Саканский - Три источника (сборник)

Много лет прошло, пока Витька так же, как сейчас Либерзон, оказался вдвоем с девушкой. Тогда была осень, они катались на чертовом колесе, потом сидели на лавочке в парке, и Витька молчал, презирая себя и ненавидя девушку, которую любил первой любовью; и все это кончилось фантастически, как в душном сновидении подростка, – она сама поцеловала его и поспешно опрокинулась на кучу сухих листьев, задирая юбку до самых грудей. Это было началом Витькиной семьи.

Я любил ее, отчаянно сознавая, что она некрасива. Я любил ее даже за это и жалел за это, понимая, что я – только я – уродливый и жалкий, гораздо более других, холеных, успешных и сильных – достоин ее. Так испокон веку было: некрасивый дед выбрал некрасивую бабку, отчего появился на свет некрасивый отец, который взял в жены некрасивую мать, вследствие чего и родился он, некрасивый Витька, женившийся, разумеется, на…

Лежа в постели, он прислушивался, как пьяный отец ругается с мамкой, а когда все стихло, прошедший день проплыл в его сознании, и ужас опять овладел им.

Витька вспомнил, как Генка угождал Лехе – и с жуком этим, и на карнизе, и вдруг понял самое очевидное – они в сговоре, и это не ему, а мне приготовлена яма…

Витька сел на кровати. Так, значит, что яму я копал для себя, ту самую яму, где будут лопатой долбить меня с болью и кровью по тыкве, а после зароют… За что? Почему?

Мотив казался Витьке самым что ни на есть естественным – за то, что он не такой как все, за то, что презирает этих всех и не собирается всю жизнь жить среди них, а уедет в какие-нибудь далекие дали, где будет блистательным поэтом, и вот тогда все полюбят его…

Он долго не спал в ту ночь, лопата мерещилась ему, лопата и яма. Он не боялся смерти – он вообще о ней не думал – боли боялся, крови, глины… Ему казалось, что и после смерти он будет чувствовать, как его заволакивает этой глиной, жирной, лоснящейся на срезах. Засыпая под утро, он знал, как поступит, только очень боялся этого поступка.

Я много думал потом, что заставило меня совершить это, что, кроме страха – неужели только страх руководил моей судьбой?

Я помню то утро – оно было темно-розовое, оттого что пришли, наконец, облака, невидимые за дымкой лесного пожара, но каждый чувствовал их и поднимал голову, вглядываясь в слепое небо.

Все случилось как бы само собой, как по заранее написанному сценарию. Витька зашел за Генкой и, дрожа, сообщил, что Леха сидит один на бревне. Генка приказал идти в лес, и Витька скрылся.

– Думаешь, клад? – спросил Леха, и глаза его насмешливо заблестели: не верит.

– Клад, конечно, – сказал Генка, и голос его был фальшивым, словно на школьной сцене.

– Ну ладно, – деловито сказал Леха, – Сразу запомни: тебе восемь процентов.

– Хорошо, – сказал Генка и понял, что снова ошибся – не надо было так поспешно соглашаться.

Долго шли молча. Генка подумал, что так же вот они могли идти и за настоящим кладом – ведь существуют на свете клады…

В лесу было темно, как вечером. Низко над соснами пролетел пожарный вертолет, и оба кинулись под елку, тесно прижавших друг к другу. Генка слышал, как бьется внутри Лехи сердце – или это было его собственное…

– Слушай, Хлюп, – сказал Леха, – а если кто уже нашел его и ждет нас там с лопатами, а?

Генка остановился.

– Может, вернемся? – проговорил он.

– Трусишь, Хлюп. Впервые на серьезное дело пошел и трусишь. А как время придет магазин брать, да сторожа тяпнуть – обосрешься совсем?

Генка пошел, задрожав от злобы. Он вспомнил, зачем он это делает – вот именно для того и делает, чтобы время не пришло сторожа…

Вот и яма, знакомая, которая много времени была перед глазами, яма. Генка покосился под ель: лопаты и тяпка на месте.

– Вот и лопаты! – весело воскликнул Леха, и схватил одну, самую легкую.

Порыв прохладного ветра качнул ели. Потянуло сыростью, подвалом.

– Ну, давай! – сказал Леха.

– Чего давай?

– Показывай.

И тут Генка сделал еще одну ошибку, последнюю. Он сам первым спрыгнул в яму.

Край земли был на уровне подбородка, Генка посмотрел вверх и обмер – на него глядело злое смеющееся лицо.

– Клад, говоришь? – прошептал Леха, ставший огромным при взгляде снизу, и с размаху наступил Генке на руку. Лопата, сверкнув, взметнулась вверх.

Генка даже не закричал, словно во сне – вышло сухое шипение. Обмяк и повис на прищемленной руке, не слыша боли и ожидая удара, который сейчас упадет на голову, как мне уже померещилось однажды. Я боялся только боли – не смерти, потому что не знал тогда, какая она, да и сейчас не знаю.