Фернандо Аррабаль - Красная мадонна

Умалялось твое мастерство, и слабела бдительность. Ты сама обкрадывала свои добродетели, и от этого страдал плод твоего труда. Твоей энергии больше не хватало, чтобы установить связь прежней силы. Как часто я видела тебя с Абеляром! Сколько вечеров проводила ты с ним неразлучно! Как долго я не замечала, до чего сильно его влияние! Как быстро взыграла в тебе гордыня, вытеснив здравомыслие! Самодовольство твое сделало тебя столь надменной, что поистине тяжко тебе было терять величие, садясь на жесткий табурет, что стоял у твоей печи. И все же сила твоя была и оставалась чистейшим пламенем.

Столь свободный разум твой ты пыталась заточить в телесную оболочку, как в стальной сейф. Однажды я застала тебя перед зеркалом — ты созерцала первый в твоей жизни эфемерный силуэт, которому суждено обратиться во прах. Ты изживала в себе скромность, и невдомек тебе было, что, поступая так, ты безвозвратно губишь замысел.

И все же ночами ты была со мной, ты садилась у горнила и трудилась почти с той же решимостью, что и прежде. Словно тело было дано тебе для низменных надобностей, а душа для высоких дел.

И как только ты принималась за работу, тяжелые черные тучи рассеивались и разгорался восторг. Ты воплощала замысел с таким искусством, что тайная его работа осуществлялась сама собой. И я любила тебя так пылко!

Однажды ночью, перед тем как лечь спать, ты сказала мне:

«Мама, пока я смогу дышать, я буду надеяться».

Позже я поднялась и зашла в твою спальню, отчего-то чуть-чуть встревожившись. Тебя там не было. С невыразимой печалью подумала я, что мимолетно, всего на несколько часов, но ты превратилась в рабыню.

С какой беспечностью сказала ты мне, что провела эту ночь с Абеляром. Воли твоей не хватало, чтобы измыслить мотивы для столь долгих бесед. Я представляла себе, как ты читаешь и перечитываешь письма из-за границы. Абеляр изрядно прибавил в теле, но чувства его сильно изменились в худшую сторону — до такой степени, что он даже осмелился сказать мне:

«Хэвлок Эллис хочет только блага вашей дочери. Это современный сексолог, известный во всем мире. Вдобавок он специалист по евгенике. Бенжамен часто с ним видится и восхищается им. Этот профессор советует вашей дочери поехать для продолжения учебы в Англию. Вы не должны этому противиться».

Я не узнавала в этом человеке, поучавшем меня, прежнего, верного и благоразумного Абеляра, которого я знала столько лет. Болезнь Шевалье и собственное исцеление сказались на его рассудке.

«Если вы ничего не имеете против, я могу поехать с вашей дочерью».

То была вспышка пламени, на несколько мгновений ослепившая меня. Абеляр сам обеднил свой дух, поставив себя на одну доску с Бенжаменом. Оба они пали ниже некуда и сравнялись в малодушии и заблуждениях.

«В Англии она попадет наконец в среду, необходимую ей, чтобы завершить свое образование».

Твое образование — и Абеляр прекрасно это знал — ты могла продолжать только в нашем особняке. Знания и мудрость, благоразумие, опыт и постижение вливались в тебя, когда ты занималась своею работой у нас в подвале.

«В Шевалье так мало осталось жизни. Он даже не замечает, что я ухожу гулять. Дай Бог, чтобы он не слишком мучился во время своей медленной агонии и без страданий покинул этот мир».

И с каким же легким сердцем Абеляр, в свою очередь, был готов покинуть своего друга!

В ту ночь, работая в подвале, ты впервые выдержала испытание огнем. Каким красноречивым символом стала твоя обожженная рука — символом жертвенности и возрождения, которых требует замысел.

С каким сокрушением, с какой горечью читала я поток откровений в твоем тайном дневнике:

«Убожество, извращение, мерзость, ненависть — вот ценности, которым я отдаю все мои предпочтения. — Я смеюсь надо всем, как набитая дура. — Я кормлюсь шарлатанством».

Абеляр, Бенжамен и Профессорский Совет Университета преследовали тебя и не давали мне покоя своими нотациями. В одиночку встала я на твою защиту, сказав тебе, что за все придется платить страданием; но они так ловко вворачивали свои комплименты и так грубо льстили тебе, что притупили все твои чувства. Поэтому ты записывала в «Преисподней» все больше и больше нелепиц.

«Я упиваюсь позором. — Я люблю ложь. — Более того, я чту ее как богоравную. — Я буду купаться в свежей крови только что убиенных. — Я из породы тех, что свистят, когда истязают».

С легкой руки Абеляра ты стала носить невозможно вульгарные юбки! Глядя на тебя в этом отвратительно пышном купоне органди, я вспомнила мою сестру Лулу и сказала тебе: