Давид Фонкинос - Воспоминания

— Я приготовил кофе. Будешь кофе? — спросил он, направляясь на кухню. Я последовал за ним по коридору, в котором не горел свет. — Да, так я о кофе. Сварить тебе, м-м? Я хорошего купил, сейчас попробуешь.

Кофе мы выпили молча, даже не присев. После чего отец сказал:

— Ты не голодный? Может, перехватишь чего-нибудь?

— Не, я не хочу есть, спасибо.

— Да? Точно не хочешь? А то у меня тут есть кое-что. Тебе надо что-нибудь съесть. Сил прибавится. Ты точно ничего не хочешь?

— Ну ладно… давай…

Отец с облегчением вытащил из шкафа какой-то пакет. То, что я согласился съесть кусок сухого кекса, доказывало, вероятно, что его собственное существование продолжается.

— Как дела? — спросил я.

— Да ничего, в порядке.

— Надо было тебе раньше сказать про маму.

— Хочешь еще кекса? Ты вроде любишь?

— Да, спасибо. Очень вкусно.

— …

— А что мама? Почему ты не говорил мне раньше?

— Я сам не понимал, что происходит. Это все как-то быстро покатилось… Иногда мне казалось, вроде что-то не так… Потом, в другие дни, она как будто вела себя нормально… Я уж и сам не знал, что думать.

— Она спит?

— Она у себя. Отдыхает, кажется. Она принимает антидепрессанты.

— Она знает, что я пришел?

— Да, я ей сказал.

В этот момент мы оба забыли о бабушкином исчезновении. Ошарашенный тем, что я нашел в родительском доме, я забыл сказать отцу, какая мысль пришла мне в голову после встречи с парикмахершей. События последних дней совершенно выбили меня из колеи. Даже странно, что мы столько лет жили в совершенном благополучии, плыли по тихой и сонной реке семейной жизни — и вдруг столько драм одновременно. У меня было впечатление, что настало время платить за ровные, вялые годы спокойствия. А теперь неизвестно куда кидаться. Я ищу бабушку, в это время теряю в каком-то смысле мать, и, вместо того, чтобы броситься к маме в комнату, борюсь с желанием убежать. Как же мне хотелось куда-нибудь скрыться, чтобы мне дали жить своей жизнью, дали работать над книжкой (слабый аргумент, конечно). Не хочу никакой ответственности, хочу только, чтобы меня оставили в покое. И тут, думая обо всем об этом, я понял, что желание, чтобы тебя не трогали, — это то самое, что объединяет нашу семью.

Я вошел потихоньку, не постучав. Увидев на лице матери улыбку, я почувствовал облегчение. Слова отца очень напутали меня. Теперь же, когда я мог сам оценить ситуацию, она мне показалась не такой драматичной. Мама, судя по ее виду, была рада меня видеть — притом что в последнее время по неизвестной для меня причине наши отношения сделались довольно сдержанными. Возможно оттого, что, когда я был маленьким, она редко обнимала меня и теперь мне было трудно отвечать на ее приливы нежности. Впрочем, на этот раз я крепко ее поцеловал и сел на краешек кровати. И тут понял, что ее просветленная улыбка относилась не ко мне: это была улыбка человека, находящегося под действием сильного психотропного средства. Я замер, не зная, что сказать. В тщетных поисках предмета разговора я стал разглядывать комнату, переводя взгляд с предмета на предмет, как утопающий хватается за соломинку. На ночном столике стояла позолоченная икона: образ какой-то святой. Это меня удивило. Мама всегда любила церкви, изучала их архитектуру и, как я уже говорил, любила церковные обряды. Но это никак не было связано с верой. Напротив, в этом вопросе она была непримирима и часто повторяла: «Религия — это для слабых». Ссылалась на Ницше. Так что икона в изголовье могла означать полную перемену убеждений, если не сказать больше: безотчетное признание своей слабости. Она цеплялась за изображения, за предметы, как будто надеясь, что они спасут ее от смятения. От пустоты, которая угнетала ее. В какие-то моменты у нее случались просветления, и тогда она силилась понять, что с ней происходит, и тихо повторяла: «Мне страшно».

За долгие годы преподавательской карьеры мама неоднократно наблюдала депрессию коллег. Изнуренные, измотанные, они довольно часто попадали в лечебницу. Конечно, профессия эта тяжелая и нервная, но чтобы до такой степени слететь с катушек — этого мама не понимала. Как может быть, чтобы вдруг отказали мозги и нервы? И вот теперь она думала об этом целыми днями, лежа в кровати и чувствуя только одно — ужас перед следующей минутой. Она не могла понять, почему ей так плохо. Ведь ничто не предвещало беды. Совсем даже наоборот: в последние годы она мечтала о пенсии как о поре сплошных удовольствий. Она собиралась наконец заняться тем, что страстно любила: ходить пешком, читать, путешествовать, да и отоспаться, наконец! Вот оно, счастье! Наконец-то из ее жизни исчезнут неуправляемые подростки (с каждым годом они становились все хуже; она так жалела педагогов нового тысячелетия). Наконец-то ей не нужно будет воскресными вечерами проверять их работы. Наконец-то ее оставят в покое требовательные и напористые родители учеников. Ее шумно чествовали, провожая на пенсию, и вечер, по общему мнению, получился «необыкновенно теплым». В складчину ей презентовали подарочную карту агентства путешествий, и она могла теперь поехать «куда вздумается и когда вздумается». Мама забрала из коллежа свои вещи, закрыла в последний раз свой шкафчик и пообещала, как и все новоиспеченные пенсионеры, навещать иногда своих коллег. Но мама заболела и обещание не сдержала. А если бы и сдержала, то все было бы так же, как у моего отца: зашла бы несколько раз, а потом бы поняла, что говорить с бывшими сослуживцами решительно не о чем. То же происходит и с бывшими учениками: сначала учителя рады их видеть, им интересно, как сложилась их жизнь, но когда вопросы исчерпаны, оказывается, что сказать друг другу нечего. Общих воспоминаний хватает на десять минут. И мама довольно скоро отдала бы себе в этом отчет. Может быть, подсознательно она догадывалась, что будет грустно, и, впав в депрессию, избавила себя от всей этой тягостной мороки.