Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

Кстати, Художники X, Y и Z отдали мне этот долг картинами, следующим же вечером. Когда Художника X вышвырнули из клоповника, где он снимал комнату, за то, что он устроил пожар в своей постели[86], я выдал ему ключ от нашей квартиры. Так что он и двое других успели занести картины и ретироваться, прежде чем у бедной Дороти появилась возможность себя защитить.

* * *

Портной Финкельштейн на войне был настоящим убийцей, как и Китчен. Мне так и не довелось[87].

Финкельштейн воевал наводчиком в Третьей Танковой армии под командованием Паттона. Снимая с меня мерку на костюм, который у меня, кстати, сохранился до сих пор, он рассказывал с полным ртом булавок, как какой-то мальчишка подорвал из гранатомета гусеницу на их танке за два дня до окончания войны в Европе.

Его застрелили, и только потом разглядели, что он всего лишь мальчишка.

* * *

Вот какая неожиданность: через три года, когда мы все постепенно разбогатели, а Финкельштейн умер от инфаркта, выяснилось, что и он, втайне ото всех, тоже был художником!

Рахиль, его молодая вдова, похожая, как я теперь понимаю, на Цирцею Берман, устроила ему персональную выставку, прежде чем закрыть навсегда его мастерскую. Приземленные, но основательно сделанные холсты: он старался писать как можно более предметно, совсем как двое других героев войны, Уинстон Черчилль и Дуайт Дэвид Эйзенхауэр.

Он любил краски, как и они. Он ценил нашу действительность, как и они. Такой вот был художник Исидор Финкельштейн.

* * *

После снятия мерок мы снова спустились в таверну, где намеревались продолжить есть, пить и болтать, болтать, болтать, и тут к нам присоединился явно богатый, элегантно одетый джентльмен лет шестидесяти. Я его никогда раньше не видел, как, впрочем, и остальные, насколько я мог судить.

– Говорят, вы все – художники, – начал он. – Вы позволите мне посидеть тут немного и послушать ваш разговор?

– Большинство из нас – художники, – поправил я.

Грубить ему в наши планы не входило. Он мог оказаться коллекционером или членом правления какого-нибудь серьезного музея. Как выглядели критики и посредники, нам было хорошо известно. С его честным видом он очевидно не принадлежал ни к одной из этих низменных профессий.

– Большинство – художники, – повторил он. – О! То есть, вам проще будет указать мне, кто таковым не является.

Финкельштейн и Шлезингер причислили себя к этому меньшинству.

– А, не угадал, – сказал он и показал на Китчена. – Вот про него я бы тоже не сказал, что он художник, несмотря на беспорядок в одежде. Музыкант – да, юрист, профессиональный спортсмен – пожалуйста. Но художник? Ни за что бы не подумал.

Да он просто ясновидец, пришло мне тогда в голову – прямой наводкой по истинному положению вещей с Китченом. Он, кроме того, не спускал с Китчена глаз, как будто и в самом деле читал его мысли. Почему вдруг такой интерес к неизвестному художнику, не создавшему еще ни одной примечательной картины, когда прямо рядом с ним сидел Поллок, работы которого служили причиной таких бурных разногласий?

Он спросил Китчена, не служил ли тот случайно в армии во время войны.

Китчен ответил утвердительно. Уточнять он не стал.

– Это как-то повлияло на ваше решение стать художником? – спросил пожилой джентльмен.

– Нет, – сказал Китчен.

Шлезингер потом говорил мне, что война заставила Китчена стыдиться своего безбедного происхождения и той легкости, с которой он выучился играть на рояле, поступал в лучшие школы и университеты и с блеском их заканчивал, обыгрывал кого угодно в любую игру, в мгновение ока дослужился до подполковника, и так далее.

– И вот, чтобы познакомиться наконец с настоящей жизнью, – заключил Шлезингер, – он и выбрал одну из тех немногих сфер человеческой деятельности, в которых волей судьбы был безнадежным профаном.

Китчен примерно то же самое и сказал своему собеседнику.

– Живопись – это мой Эверест, – сказал он.

Эверест тогда еще не был покорен. Это случится только в 1953 году, примерно в то же время, что и похороны Финкельштейна и его персональная выставка.

Пожилой джентльмен откинулся на спинку стула. По всей видимости, этот ответ пришелся ему по душе.

Но потом он, по моему мнению, уж слишком перешел на личности и начал расспрашивать, обладает ли Китчен собственными средствами или же его семья оказывает ему помощь на протяжении столь сложного восхождения. Мне было известно, что Китчен станет весьма состоятельным человеком, если переживет отца и мать, но что его родители отказались поддерживать его деньгами в надежде, что это заставит его стать наконец юристом, или заняться политикой, или пойти работать на биржу – где его ожидал гарантированный успех.