Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

Знаете, что записано напротив имени «Рабо Карабекян» в великой Книге Судного Дня?

«Солдат: отлично.

Муж и отец: барахло.

Серьезный художник: барахло».

* * *

Как только я вернулся из Флоренции, расплата не заставила себя ждать. Добрая и храбрая Дороти и оба моих сына слегли со свежим вариантом жестокого гриппа – еще одного послевоенного чуда. Был вызван врач, который осмотрел их и обещал прийти еще раз, а соседка сверху взяла на себя их питание. Все сошлись на том, что до тех пор, пока Дороти не встанет на ноги, я буду в доме только мешаться, и что мне лучше было бы провести следующие несколько ночей в мастерской, которую мы с Китченом снимали – с видом на Юнион-сквер.

Если бы нам только догадаться тогда, что правильнее было бы мне провести там следующие лет сто!

– Я сейчас уйду, но сначала я хотел бы поделиться с тобой хорошей новостью, – сказал я.

– Что, мы не переезжаем в этот чертов дом в этой богом забытой дыре?

– Нет, не это. И тебе, и детям там обязательно понравится – там океан и совершенно чистый воздух.

– Значит, кто-то предложил тебе работу в тех местах?

– Нет.

– Но ты хотя бы собираешься ее там искать, – сказала она. – Ты возьмешь свой диплом управляющего, в который мы все так много вложили, и будешь с ним в руках обивать пороги до тех пор, пока какая-нибудь приличная компания не возьмет тебя в штат и у нас не появится надежный источник дохода.

– Радость моя, дай мне договорить, – сказал я. – Во Флоренции я продал картин на десять тысяч.

В нашей подвальной квартирке хранилось столько огромных полотен, что больше всего она напоминала чулан для театральных декораций. Картины я принимал в качестве оплаты за долги. Поэтому моя жена выдала вот какую шутку:

– Ну, тогда тебя скоро посадят. У нас их здесь и на три доллара не наберется.

То есть, со мной она была так несчастна, что у нее даже прорезалось чувство юмора. Когда я на ней женился, ничего подобного за ней не водилось.

* * *

– Я думала, тебе уже тридцать четыре года, – сказала она. Ей самой было всего двадцать три!

– Мне и есть тридцать четыре года.

– Тогда веди себя соответственно. Веди себя как женатый мужчина с детьми, которому стукнет сорок, прежде чем он успеет оглянуться, и тогда никакой работы, кроме раскладывания покупок по пакетам в магазине или заправки машин на бензоколонке ему уже никто не предложит.

– Как-то излишне категорично, тебе не кажется?

– Это жизнь такая категоричная, а не я такая категоричная. Рабо, куда делся тот человек, за которого я вышла? У нас же были такие разумные планы, на такую разумную жизнь. И тут ты встретил этих… этих оборванцев.

– Я всегда хотел стать художником.

– Меня ты об этом в известность не поставил.

– Я раньше не знал, что это возможно. Теперь знаю.

– Поздно! И для мужчины с семьей – слишком опасно. Проснись! У тебя хорошая семья, чего тебе еще нужно? Всем остальным этого достаточно.

– Если ты меня любишь, то могла бы и поддержать меня как художника.

– Я тебя люблю, но я ненавижу твоих дружков и твои картины, – ответила она, – и когда я представляю себе наше будущее, мне страшно за себя и за малышей. Рабо, война уже кончилась!

– Это ты к чему? – спросил я.

– Больше не надо делать ничего безумного, великого, опасного и безнадежного, – сказала она. – Медалей у тебя и так хватает. Завоевывать Францию уже не обязательно.

В последнем предложении содержался намек на нашу высокопарную болтовню о переносе столицы мирового изобразительного искусства из Парижа в Нью-Йорк.

– Они ведь были за нас, – добавила она. – Почему же ты собрался на них войной? Что они тебе такого сделали?

Этот вопрос застал меня уже за дверью квартиры, поэтому в завершение нашего разговора ей пришлось повторить то, что сделал в отношении меня Пикассо – то есть, захлопнуть за мной эту дверь и запереть ее.

Мне было слышно, как она там заплакала. Бедная, бедная девочка.

* * *

Время было уже к вечеру. Я отправился с чемоданом в нашу с Китченом мастерскую. Китчен спал на своей койке. Прежде чем будить его, я оценил, чем он был занят в мое отсутствие. Он изрезал все свои творения опасной бритвой с рукояткой из слоновой кости, доставшейся ему от деда со стороны отца, бывшего председателя правления Нью-Йоркской Центральной железной дороги. Мир искусства нисколько не обеднел в результате его действий. Я, естественно, подумал: «Просто чудо, что он собственные вены не перерезал вдобавок».