Александра Созонова - ...Либо с мечтой о смерти

— Нет, я же уже сказала, и даже дважды, что болит грудь. Левая сторона.

— Тогда при чем тут рот? Грудь — это ближе к истине.

— Значит, я выстрелил в сердце. Не так надежно, как в рот или висок, но романтичнее, — она грустно улыбнулась. — Знаете, я всегда подозревала, что в прошлый раз ушла добровольно. Ваш сеанс не открыл мне ничего принципиально нового. Видимо, мне повезло: имелось огнестрельное оружие. Охотничье ружье, как мне смутно помнится.

— А основания? — оживленно перебил ее Роу. — Основания для таких подозрений?..

— Дамоклов меч суицида висел надо мной, сколько себя помню. Висит, — поправилась она. — С чего бы иначе мне оказаться на Гиперборее? Такое ощущение, что это врожденное. Да и по логике кармы похоже: следующее воплощение у самоубийц обычно еще тяжелее, чем было. Задачи те же, условия хуже. Разве не так?

— Что ж, ощущение верное, — психоаналитик удовлетворенно потер ладошки. — Почти. Действительно, эмоции, испытываемые в последний миг перед смертью, окрашивают всю последующую жизнь. Это установленный факт. Но вы немного ошиблись. Вы не кончали с собой в прошлой жизни. Случилось нечто более тяжкое.

— Неужели бывает что-то тяжелее самоубийства? Шутите?

— Отнюдь. Бывает нечто потяжелее, и это именно ваш случай, милая Юдит. К сожалению. Но напрягите же фантазию, попробуйте догадаться сами. Норди, а вы догадались?

— Да. Кажется.

— Неудивительно: со стороны проще. Итак? — Роу воззрился на нее с выжидательной улыбкой.

Но Юдит не оправдала его ожиданий.

— Напрягаю изо всех сил. Но тщетно. Впрочем, вот: долгая мучительная казнь. Четвертование, котел с кипящим маслом, протыкающий насквозь кол…

— А ваши проклятия, значит, обращены к палачу?

— При чем тут палач? Он простой исполнитель. Видимо, я проклинал того, кто меня оклеветал или предал, тем самым отправив на казнь.

— Версия интересная. Но ваша прошлая жизнь, к счастью, протекала в те времена, когда подобных зверств уже не было. А главное: вы бы тогда запомнили сильнейшие телесные муки. А не только душевные.

— Вы правы. Из телесных мук только боль в груди, но это, конечно же, не тянет ни на колесование, ни на кипящее масло. Значит, самоубийство — как квинтэссенция душевных мук. Ничего другого в голову не приходит. Предел душевных мучений — в этом меня никто не поколеблет — то, что испытываешь, перед тем как казнить самого себя.

— Скажите, Юдит, вы совсем не помните, к кому были обращены ваши проклятия?

— Увы, нет. Вероятно, того, кто довел меня до выстрела в сердце. То были мои последние слова, как я понимаю.

— Обычно, если кого и проклинают в момент добровольного ухода, то Творца или злую судьбу, в случае атеиста. А ваше проклятие, как я понимаю, относилось к вполне конкретному человеку.

Я начал терять терпение.

— Роу, может, хватит издеваться над девушкой? Юдит сказала, да и мы с вами слышали, что там присутствовали слова «сучье семя». Вряд ли это определение подходит к Всевышнему. Прошу, не тяните кота за хвост! Он не резиновый, не дай бог, оборвется. Вы видите, что Юдит не может вспомнить — к чему ваш садизм? Включите диктофон, и она как-нибудь сама разберется, кого и за что осыпала проклятиями. Если нет, я ей подскажу.

— Ваш эмоциональный выплеск, Норди, вряд ли поможет Юдит или поддержит ее психологически, — сухо отчитал меня доктор. — Диктофон мы обязательно включим. И совсем скоро. И совместно проанализируем, от и до, всю запись. Но мне все-таки хочется, чтобы вы, Юдит, догадались сами. Чтобы вас, так сказать, озарило. Тряхануло инсайтом! Это важно — потом вы поймете, почему. Что может вызвать у человека, вполне выдержанного и мужественного, не труса — могу вас заверить: слюнтяем и бабой в прошлом воплощении вы не были — такое отчаянье и такую ярость? И ужас. Ведь был и ужас, признайтесь?

— Был.

И тут ее озарило, судя по выражению лица. Сверкнула черная молния, высветив внутренность подсознания мертвым светом.

— Меня убил любимый человек?

Роу захлопал в ладоши.

— Браво! Я верил в вас, и не ошибся.

— «Сучье семя»… Вряд ли это любимая женщина или преданный друг. Скорее так говорят о детях. Меня убил… мой сын?

Роу кивнул, уже без улыбки. Складки у губ сложились в гримасу сочувствия. Глаза, правда, продолжали взирать с бесстрастным любопытством.

— Да. Младший сын. Самый любимый.

— Бог мой… Но за что?

— Мы включим сейчас диктофон и сообща разберемся.

Разбирались мы долго, часа четыре, по многу раз прокручивая запись на диктофоне.