Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Веди себя как следует! — на сплющенном английском говорит маленькая кряжистая пожилая черненькая филиппинская бонна своему восьмилетнему английскому воспитаннику, сидящему на противоположной от девиц стороне. — Если ты будешь вести себя так же ужасно, как сегодня, то в следующую субботу я не возьму тебя есть мороженое в Харродз!

— I am Jesus Christ! — возражает в ответ тот, делая руками жесты волшебника в воздухе. — I am almighty! I can eat ice-cream every day!

Сзади них две старушки англичанки с энтузиазмом обсуждают какие-то животрепещущие проблемы — но я, как ни вслушиваюсь, все не могу понять о чем они.

— О чем вы говорите! — говорит, наконец, та, что сидит слева, у окна. — О чем вы говорите! — повторяет она, тряся головой. — Зачем же продукты хранить в морозилке?! Есть ведь магазин! Конечно у вас тратится огромное количество энергии ни на что! Я ни-ко-гда не пользуюсь морозилкой!

Рядом с нами рыжая англичанка с золотой стрекозой на шее вместо креста (из тех рыжих, у которых, по счастливой случайности, все коровистые красноватые крупные бесформенные веснушки сбежали с лица на невидную часть тела — на шею сзади, и плечи, и спину, — но которые как раз почему-то всегда любят ровно эту неприглядную, рыхлую у них почему-то всегда, с ноздреватой кожей, часть тела выставлять напоказ и носят майки с глубоким декольте) милуется с молодым волосатым пакистанцем:

— Скажи мне, ну скажи мне: что бы ты хотел, чтобы я тебе приготовила, когда мы придем домой?! — любвеобильно допытывается дама, беря его за руку. — Что ты любишь?! Скажи мне честно: что?! Хот-дог или бургер?! Хот-дог или бургер?!

— Neither, — мрачно отвечает паки с такой интонацией, как будто у него во рту бобы, и отворачивается в окно.

Я говорю, очень тихо:

— Шломо, пойдем, пожалуйста, обратно на первый этаж: здесь от кого-то ужасно разит духами…

— Ты же любишь духи?! — орет Шломо, хватаясь, при рывке автобуса, за рукоятку сверху.

— Я просто недавно узнала, что в них добавляют, — говорю (громко уже — решив, от нахлынувшего опять сонливого состояния: а чего стесняться?). — Не очень-то приятно, — говорю, — знать, что дамы, а то и некоторые мужики, мажутся мускусом, то есть выделениями желез убитых лосей и оленей, которые добавляют во все, оказывается, без исключения, французские духи!

Рыжая англичанка нервно оборачивается — и ревниво кладет рябую руку на шею пакистанцу с животной черной двойной дорожкой-елочкой волос к позвоночнику, приглаживая и почесывая крупные его угри.

— Бежим! — вдруг орет опять Шломо. — Вот! Вот! Мы проезжаем место, которое нам нужно! Дражайший! Подвиньтесь! — отодвигает он кондуктора уже на первом этаже — и, как только автобус тормозит в пробке, спрыгивает с открытой площадки, не оставляя мне другого выбора, как спрыгнуть вслед за ним.

На мелководье лужицы маленького неработающего фонтанчика, у входа в парк, скворцы, крылышкуя, принимают душ шарко, после этого вспархивают и радостно, хулиганисто скрежещут всеми своими скворечными словцами, как маленькие летучие граммофончики. Черемуховый голубь, в ярко-карминных чистеньких черевичках и голубых панталонах, с грацией италийских фресок делает книксен, чтобы напиться, всплескивает ручками, и был таков.

— Ну и где здесь твоя синагога? — спрашиваю. — Никакой тут синагоги рядом с Кензингтонским дворцом не видно.

— Не видно, значит будет видно, — недовольно комментирует Шломо. — Что я, виноват что ли…

Рядом с дворцом какие-то строительные оранжевые выгородки, рабочие что-то копают.

— Наверняка здесь какой-нибудь луна-парк построят — вместо дворца, — ворчит Шломо. — Бедная Европа гибнет! Надо у кого-нибудь все-таки спросить…

Забравшись с ногами на лавочку, с торца дворца, пожилой бородатый бомж с достоинством делает себе педикюр.

— Дражайший! — вопит Шломо, подскакивая к нему. — Дражайший, вы не знаете ли где тут…?! Нет, вы, пожалуй, не знаете…

Я думаю про себя: а прилягу-ка я лучше вон под той цветущей вишней, которую приметила еще при входе в парк. Ни слова не говоря Шломе, чисто на правах сонной сомнамбулы, дрейфую к роскошному дереву — но Шломо почему-то все-таки тащится за мной: видимо, решив, что у меня есть идеи насчет маршрута.

— Какой я дурак! — разоряется Шломо, пронаблюдав, с завистью, как я, без единого звука, устроилась на траве, засыпанной сливочными крапинами вишневых лепестков. — Какой я дурак: надо было пальто взять — я бы на нем сейчас хотя бы присесть на траву смог, а то я в этом смокинге, в брюках этих…