Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Странно, но когда стало известно, что нескольких убитых литовцев даже не смогли сразу опознать — лица были так обезображены ударами прикладов или гусеницами танков — Елена даже не разревелась, как два года назад, когда она услышала подробности о том, как в Тбилиси советские военные добивали саперными лопатками по мостовым и подъездам раненых мирных демонстрантов. Ей просто на короткую секунду захотелось (в точности, как в евангельской сцене, которую несколько дней назад поминала Влахернскому) воздеть руки и тихо попросить: «Господи, да позволь же мне свести огонь с неба на этих ублюдков! Пока они не убили еще больше невинных людей».

Хотя заранее знала ответ Респондента.

Крутаков, с которым Елена, как магнитом притянутая, немедленно же, минуты через две, после того, как внырнула в бурлящую площадь, совершенно случайно столкнулась, едва процедил ей: «Зда-а-арррово, убегаю. Тут еще кое-какие пррроблемы начались». На нем снова лица не было. Мрачнее мрачного, Крутаков простился — в ту же секунду, как поздоровался — и начал пробираться прочь сквозь толпу. Вдруг резко оглянулся — и, взглядом окинув толпу, угрюмо сказал: «Вот тебе и вся интеллектуально дееспособная Ррра-а-ассея-матушка…»

Уже раз примеченный ею рядом с ним Емеля, опять вертелся тут как тут, безостановочно нервно посмеиваясь и подмигивая своим косым глазом — и, как будто прикрываясь левой рукой, правой спешно, но трепетно прочесывал волосяной хохол между боковыми залысинами сальной маленькой зеленой расчесочкой; а как только увидел, что Крутаков уходит, не глядя сунул расческу в карман дутой куртки и на полусогнутых рванул за ним, вдогонку то ли остря, то ли язвя, вполголоса:

— А ты ширнись еще пойди — сразу настроение улучшится.

И Елену неприятно кольнуло незнакомое словцо — смысл которого, впрочем, был, по судороге вызванного им омерзения, в контексте предельно прозрачен.

Но сразу как-то отогнала от себя холодную тень — глупости, чего-то не расслышала. И мало ли, что этот мерзкий Емеля там протявкает.

В толпе по рукам гуляли любительские фотографии, которые люди (неизвестно — живые, или уже мертвые) успели сделать во время штурма в Вильнюсе — и которые неведомыми тропами какие-то герои успели перекинуть в Москву: спецназовец, бьющий прикладом в морду литовскому старику; танк, наведший дуло в упор в лицо отчаянно растопырившей руки полненькой женщине лет пятидесяти в пальто, закутанной в шерстяной деревенский платок; и какая-то особенно трогательная и стыдная фотография: плакат, прикрученный к колючей проволоке баррикад: «Nepraeis fašistų tankai!»

Дьюрька, впервые прогулявший протестный митинг — из-за экзамена на своем экономфаке — теперь, вечером, по телефону, хоть и дистанционно, да всё же смачно, дожевывал ей в ухо ужин и пытался казаться страшно хладнокровным и циничным:

— Да ладно тебе, Ленк. Чё ты так переживаешь? Кремль — банкрот. Они ж уже не только страну не в состоянии прокормить, но и сами-то себя, кажется, тоже. А они ведь не к тухлым котлеткам из хлеба привыкли, которые они народу, как свиньям, скармливают! У них скоро голодные бунты по стране начнутся. Вон, слыхала, Горбачу Запад пригрозил немедленно прекратить присылать в страну любую гуманитарную помощь, если карательные акции против прибалтов будут продолжены. А то получается, что Горбачев на деньги Запада танками прибалтов давит. Хорошо устроился! Так что, не боись. Рано или поздно все будет хорошо. Сейчас попукают-попукают еще немного в воздух — и лопнут.

— Проблема в том, Дьюрьк, что они не пукают, а в живых людей стреляют, чужую кровь льют. И явно попытаются пролить ее еще как можно больше.

— Ну, положим, столько десятков миллионов людей, как советская власть убила за все предыдущее семьдесят четыре года — им уже убить не удастся! — важно запротоколировал Дьюрька. — Жертвы, конечно же, наверняка еще будут. Но уже не так много. История развивается по спирали — и в любом случае, мы уже находимся на более высоком витке.

— Дьюрька! Да ты только послушай сам себя, что ты говоришь?! Что за кошмарная статистика! Как можно охапками считать убитых совершенно реальных людей — чьих-то родных, любимых! «Меньше» — «больше»! Большой привет тебе от вурдалака Джугашвили! Никакие вообще цифры здесь не уместны, когда речь идет о жизни и смерти! А ты представь, если бы это твой брат был там, в Вильнюсе, убит! Один — единственный, неповторимый и родной — а тем более, смелый, не побоявшийся выйти безоружным, отстаивая свободу. Какая разница — на Лубянке их расстреляли, как твоего деда, — или там в Вильнюсе у телецентра? А Горби… как бы ни развивалась дальше ситуация, и какие бы у него ни были прежде заслуги — Горби теперь навсегда в историю войдет как кровавый.