Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Если вы тут будете мне, твари, скандалы устраивать, и перед всем институтом меня позорить… Я немедленно же… — сквозь зубы, уже заранее тихо стервенея, принялась стращать их Аня, едва встретив их в фойе. — Не сметь здесь мне о политике! Брэк! Всем все и так ясно! А то я знаю вас — чем всё это закончится!

— Чем это, интересно?! — со всей искренностью обиделся Дьюрька. — Разве мы неприлично себя ведем когда-нибудь?!

Аня — в первую секунду почудившаяся здесь, в вестибюле института, как-то пугающе чужой: со стрижкой, с этой неожиданной, взрослой, неизвестно зачем напылённой (при Аниной идеальной коже) розоватой пудрой, со светло-розовой помадой на губах — писала какую-то заумь по прикладной лингвистике, строжилась, умничала и милостиво допустила их навестить себя «только на полчасика» — впервые за весь курс.

— А тем, Дьюрька, что вы опять дойдете в своих перепалках до 1917-го года, и опять передеретесь, когда ты, дорогой Дьюрька, про жидо-массонов начнешь плести! — грозно выпучилась Аня и в приказном порядке указала им направление — а сама пошла на полшага сзади, следя за порядком. Конвоируя их к столовке.

Елена сразу схватила две дозы того, что одиноко стояло на продолговатых металлических полках за прилавком: желе — в металлических же креманках на ножке. Один сорт желе был сделан, кажется, из марганцовки; другой — из зеленки.

— А ничего другого больше у вас здесь нет? — голодно рыскал Дьюрька по столовке.

— А что тебе еще надо? А? Вот все твои любимые друзья здесь. Наслаждайся общением. И веди себя прилично, — с издевательской улыбочкой порекомендовала Аня и, вежливо растянув губы в любвеобильной уже улыбке, пошла к знакомой буфетчице заказывать всем троим кофе.

Дьюрька с подозрением рассматривал двуколор в креманках. И втихомолку, пока Аня отошла к кассе, подпихнул Елену под локоть:

— Не ешь это! Ты взгляни на цвет-то! Явно химия одна! Отраву здесь продают какую-то!

— Я всё слышу, Дьюрька. Не смей клеветать на нашу милую столовую, — спиной, от кассы, отповедовала Анна. — Кушай, Леночка, на здоровье. И не слушай этого поросенка.

Елена схватила с прилавка алюминиевую ложку и начала жадную дегустацию.

И когда все, наконец, уселись за столом (издавая звук кавалерии на качающихся стульях с принципиально разновеликими четырьмя копытами), Дьюрька хлебнул, для приличия, горького кофе, поморщился, отставил чашку на блюдечко и, чуть втянув щеки, сделал серьезную мину:

— Я сейчас вам такое расскажу! — взглянул на Аню и добавил: — Не про политику! — и, краснея до кончиков ушей, сообщил: — Тетя Роза в Германию на пээмжэ уехала. На еврейскую пенсию. Там же правительство ФРГ объявило, что любой еврей из любой страны мира, если захочет приехать и жить в Германии, будет иметь от государства Германии пожизненную пенсию. В знак покаяния перед евреями, пострадавшими от репрессий. Вот Роза и решила… того.

Повисла — лишь на несколько, впрочем, секунд — тишина. Из уважения к семейным чувствам, каждый сдерживал откровенные реакции.

— Кхэ-кхэ… — наконец, не выдержала, едва подавив ехидненький смешок за кашлем Анюта.

Дьюрька краснел-краснел, набухал-набухал — и вдруг рухнул и разоржался, а за ним покатилась и вся компания.

— Я надеюсь, тетя Роза, перед своим отъездом на Запад, тебе, еще раз, свято завещала держаться от меня подальше, чтоб не записали в антисоветчики?! — любопытствовала Елена.

— Ох, держите меня! Даааа… Роза Семеновна — самая главная у нас жертва режима, подвергавшаяся репрессиям на национальной почве! — подвсхлипывала, валяясь на столе от хохота Анюта. — Она же, по-моему, в парткоме школы даже состояла!

Анюта выпрямилась, уселась как следует. Двумя пальцами почесала левую мочку, сильно оттянув ее вниз. И как бы невзначай поинтересовалась у Елены:

— Ты, кстати, в курсе, подруга, из чего желе делается?

Чудо, как и положено чудесам, случилось ровно в тот момент, когда его и отчаялись ждать. Уже перед самым отъездом Татьяны из Москвы, Воздвиженский вдруг стал присылать Елене по почте письма со своими детскими, а потом и взрослыми стихами, и сообщил, что работает над сборничком всякой чудесной рукотворной ерунды, написанной «всеми нашими» — в подарок Татьяне. И прислал даже копию собственноручно изготовленной иллюстрации — графику, ручкой: роскошное, жилое, многовековое дерево. Сильно смахивавшее на вяз из Покровского-Стрешнева.

Пока они с Воздвиженским не общались, Воздвиженский, ровно как Елена и мечтала, потихоньку перенял от нее по наследству и Ольгу Лаугард, и Илью Влахернского, а заодно и всегда присутствующие между ними молитвы Татьяны, которая до этого всех их — и Елену, и Ольгу, и Илью — катастрофически разных и почти несовместимых — вдруг как-то незаметно сделала родными. И, наконец, в один действительно прекрасный день, Воздвиженский объявил, что бросает свой то ли физтех, то ли мехмат, и собирается поступать в литературный. «Слава Богу: мне не надо будет больше напрягать память аббревиатурами», — с облегчением подумала Елена.