Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Воздвиженский вдруг подгреб вперед, к обочине, и со злостью со всей силы наподдал ускорения чьему-то, при невыясненных обстоятельствах потерянному, обледенелому пустому левому белому кроссовку — и тот со страшным царапающим стуком взрезал по корке сугробов и врезался в сосну. Сосна не рассыпалась.

«Нееет! Нифига подобного! — тут же, не без легкого злорадства, перевернула вверх дном все свои догадки Елена. — Воздвиженский наверняка сейчас идет и думает: «Что это за хиппанскую дурацкую шубейку она нацепила. Мне с ней идти даже рядом стыдно!»

Хороша же шубейка была донельзя. Тулуп. Нищенский тулуп. Доставшийся Анастасии Савельевне с каких-то военных времен, от брата. Вывернутые милоти с бараньим мехом внутри. С несколькими грубыми швами поперек — из которых торчало руно. Анастасия Савельевна, приходившая в тихий ужас от одного вида куртки, в которой Елена с форсом бегала и в ноль, и в минус двадцать пять, взяла да и распорола (как ни ненавидела рукоделие!) свое старое, цвета горького шоколада, некогда элегантное, приталенное, синтетическое пальто — и оторочила полы тулупа искусственным мехом, а всю поверхность расшила резной, асимметричной (лично начиканной ножницами из пальто) аппликацией — в наиболее драных и безобразных местах. И даже пришила карманы. (Левый карман, впрочем, держался скверно и все время снизу отпарывался — так что руку можно было, положив в карман, просунуть насквозь и разглядывать свои выпирающие наружу пальцы уже как часть аппликации; а уж про варежку, если туда положить, можно было забыть навсегда.) «Наверняка, единственный случай в истории мод — когда попрание вегетарианской морали маскируется искусственными материалами», — со смехом рассуждала Елена, снимая варежку и демонстративно (следя за жлобской реакцией Воздвиженского) засовывая свободную от дурацкого пустого битончика руку в дырявый карман.

— А я рассказывала тебе — не помню? — о Найде? — вдруг нашла Елена лаз из зависшего, как заледенелая шапка снега, молчания.

— Какой Найде? Что ты меня мучаешь? — буркнул шагавший теперь уже рядом, слева от нее (но от нее, заметив сарказм в ее ответном взгляде, отвернувшийся), Воздвиженский.

— Как?! Ты не знаешь ничего о Найде?! — возмутилась она. И, с таким видом, как будто каждый уважающий себя человек обязан с младых лет знать все эти факты, описала (с детальностью, почерпнутой от Анастасии Савельевны) ледяной барак — в котором после войны семья Анастасии Савельевны ютилась несколько лет после возвращения из эвакуации — туалет, общий, на всю округу: узкий сарай с двумя отхожими дырками в деревянном настиле. И спустя сорок пять лет незабываемый для Анастасии Савельвны ночной кошмар: очередь в нужник на морозе. Семь бараков вокруг были разделены тонкими перегородками на каморки, с двумя входами: каждая конура — для двух семей. Буянившие пьяные соседи. «Зато у меня была Найда! — с улыбкой и слезами добавляла всегда Анастасия Савельевна. — Необыкновенная! Такой умной и верной собаки, как была моя Найда — на свете никогда не было!» Юрий, Анастасии-Савельевнин старший брат, спас Найду: «Там у нас неподалеку то ли тюрьма, то ли зона была — и вот Юрка как-то раз выпивал в шалмане… там вдоль всего шоссе шалманы были, в которых мужики выпивали… И вот Юрка встретил в шалмане тюремных охранников, которые эту овчарку собирались «списать» — то есть убить, потому что она была слепая, и Юрка выпросил ее. Юрка ее выпросил, и они ее нам отдали. У нее была пелена на глазах. Может быть, она, действительно, ничего не видела. Но такой чуткой, необычайной, умной и доброй, как моя Найда — таких и людей-то не найти! — приговаривала всегда Анастасия Савельевна. — Она меня, знаешь, как защищала! Никто меня никогда обидеть не мог в детстве!»

— Это ж всё прямо вот здесь было! Через лес! Моя мама здесь в детстве жила! Представляешь, Саш?! Пять минут всего идти от родника. «Село Никольское» тогда, после войны, это место называлось. Вон там! Совершенная деревня была, судя по маминым описаниям! — Елена сопровождала передвижной лекторий указателями из собственных выспренных рукавичек. — Это же сейчас считается «Москва» — а тогда…! Сейчас высотки как раз на месте маминого барака торчат. Ну и вот. Эта овчарка, Найда, представь себе, никогда не лаяла. Найда просто молча подходила сзади к чужому, зашедшему без спроса к ним во двор, и одним махом ставила ему лапы на плечи, и валила его вниз, и прижимала к земле — и держала так, пока хозяева не приходили. То есть, когда к ним в калитку кто-то незнакомый входил — Найда его впускать-то впускала. Но уж выйти обратно никто чужой уже не мог… — Елена сделала паузу, взглянула на набучившееся лицо Воздвиженского, с секунду раздумывала — рассказать ли ему окончание истории? А потом с какой-то беспощадной ясностью договорила: — А потом им дали квартиру в обычном жилом доме, где-то далеко отсюда. И перед переездом эта сволочь и блядун Савелий, Глафирин муженек, который мучал Глафиру своими изменами неимоверно, вдруг заявил Глафире, что они не могут привезти с собой эту грязную старуху Найду в новую чистую квартиру. И мамин старший брат повел и умертвил Найду в лечебнице — ну, знаешь, яд вкололи. Мама вспоминает, что, перед самым переездом, когда она вернулась домой, Глафира на кухне плакала навзрыд. И когда мама спросила, что случилось, Глафирушка, бедная, идиотка, соврала ей: сказала, что Найду «отдали» кому-то. И только спустя несколько лет, когда Савелий окочурился уже, Глафира ей всю правду сказала.