Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

С фонарного столба с обветренными губами, мимо которого они, вчетвером, считая дрыхшего, зигзагами прогуливались, вопило лихорадочное объявление с криво оборванными язычками телефонов (уж не Татьянин ли это почерк?): «Меняю срочно две пачки кофе в зернах, вакуум, из Герм. гум. помощи — на молоко».

Si quis, голодранцы!

Татьяна улыбалась спящей рожице, укутывала сына еще и своим, наскоро развязанным и снятым платком. А уверившись, что оранжерея гарантирована, выпрямилась рядом: не трогая коляску, но посекундно в нее заглядывая — чуть подбрасывая себя на высоких плоских сапожках (в точности, как делала при чтении молитв в церкви) с пятки на мысок — укачивая как бы себя, а не ребенка.

Как в сказке избушка — раскрылась темная дверца на первом этаже (балкон, заставленный рухлядью, скрипящая дверь, голова точь-в-точь в таком же платке, как у Татьяны, женский силуэт в чем-то белом и длинном — видно, ночнушка — даже пальто не накинула, торопилась):

— Танюша, беги скорей, тебя к телефону! Межгород!

Татьяна, с тягловой помощью Ильи, впопыхах втащила коляску на крыльцо подъезда, по двум деревянным помосткам — с зачем-то набитыми поперек ступорками, через которые коляска тяжело перекатывала — и ввезла ее в подъезд; наскоро подхватила на руки из грузной кареты нереально маленький живой сверточек; моментально забыла про транспорт; как-то краем глаз распрощалась. И, светясь, исчезла в темном парадном.

«Это хорошо еще, что у Татьяны не спросили на экзамене по литературе, как звали любимую лошадь Пилсудского», — посмеялась про себя Елена.

И все откладывала и откладывала, на потом, для Крутакова каждую агиографическую картинку, запечатывала, аккуратно раскладывала их по баночкам, закутывая кальковой бумажкой, и надписывая имена, прямо как бабушка Глафира — варенье (на варенье из крыжовника у Глафиры, на верандном подоконнике, в букве «ы» в кальке была круглая синяя дырочка — провал в варенье насквозь — было видно, что надписывала шариковой ручкой, уже после закупорки, сверху) — и всё думала: ну когда-то же между нами с Крутаковым будет ведь всё как прежде — легко и близко? Не может же этот обрыв на линии, ранящий обоих, длиться вечно?

О погоде, исключительно о погоде, о комических ее капризах (вчера зима опять решила, что не всё еще выморозила) говорили с похорошевшим и возмужавшим Воздвиженским, который, после нескольких месяцев перерыва в общении, теперь с раздражением примерял жмущую ему в плечах роль друга — и который за день до старого нового года вдруг отважно заявился к Елене домой, подарил здорового смешного каучукового барана с пищалкой — в честь какого-то там то ли китайского, то ли северо-корейского, то ли иракского календарного идола.

Анастасия Савельевна, похоже, всё не терявшая надежды обрести в лице Воздвиженского приличного зятя, тут же — с видом, будто дает важнейшее поручение, попросила его принести водички из родникового источника, если они с Еленой («вдруг вы, случайно, собирались…?») пойдут гулять в Покровское-Стрешнево; и с бутафорской деловой мимикой тут же ловко извлекла битончик — никогда не использовавшийся, схороненный в свалке ненужных кастрюль между прочей не использующейся архаичной громоздкой утварью (утятница, чугунок, etc) за нежно-голубыми дверцами в самом низу буфета справа у окна.

И в Стрешневском лесу было так больно от мороза носу, щекам и особенно, особенно ушам — что даже смешно. И от пара изо рта ресницы мультяшно удлинялись серебряной снегурочной наледью. И сосульки на деревьях висели как градусники.

И влачиться надо было ровно по центру, по сверкающему хребту дорожки — иначе в секунду скатывались в кювет. И до деревьев было бы и думать страшно сейчас дотронуться — лопнут, разобьются вмиг на миллион кусочков.

И позвякивал весь воздух вокруг — от обледеневших пальцев ветвей, подпирающих хрустальный, миражно-яркий воздух.

И катковый накат под ногами ослепительно сверкал в глаза радужно-синим, а наледь на непролазных сугробах вкруг сосен — желточно-оранжевым — по обе стороны граней дорожки.

«Ведь ни одного вопроса. За столько месяцев. А сколько, собственно, месяцев прошло? — дробила про себя время Елена, вынужденная фристайлить дугой — сбиваясь с прямой, с хребта — и компенсируя баланс нервным серпантином. — Интересно, — пыталась представить себе она, — что же Воздвиженский говорит сейчас мне молча, про себя, идя то рядом со мной, то вон, на шаг позади? Наверное, что-нибудь крайне односложное, и мало внятное, типа: «Когда ты вдруг появилась в жизни — я удивился. И даже не успел к тебе привыкнуть. Потом, когда ты вдруг исчезла — я опять удивился. И не знаю теперь, к чему привыкать. И как мне жить без тебя».