Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Ой, Леночка, ну он прям такие вещи спрашивает — мне прям неловко… — едва выйдя на крыльцо из храма (дождавшись Елену с исповеди) простодушно заохала напрочь смущенная, но счастливая до слез Ольга.

— Ну разумеется! Нам и должно быть некомфортно! — довольно улыбалась Елена, то пританцовывая, то забегая вперед и оборачиваясь на Ольгу, то отставая, тормозя, и глядя на весело избоченившуюся звездную буквицу М, накренившуюся над сквериком. — Исповедь — это же переворот! Бунт против собственной прежней жизни! Это же завет напрямую с Господом, Оленька — о начале твоей новой жизни!

В переулке висела густая темнота.

Елена тянула шаг, бег, танец, силясь до бесконечности замедлить, удлинить вот этот вот любимейший, родной отрезок пути — от церкви по Брюсову в горку, до арки: здесь, казалось, самый холмистый рельеф под ногами — и тот дореволюционный — не только перенятое у Татьяны, на слух, дореволюционное, не существующее, переулка имя. Хоть пять минут еще не выпадать из волшебства заколдованной благодати старой Москвы — которая была в явном нутряном сговоре с благодатью ощущения вот этих вот поздних вечеров после исповеди в церкви. Подольше, подольше не выныривать из переулка на мерзкую, парадную, всегда холодом обливавшую, танкоходную, горькую, горчайшую, центральную улицу — где везде на мордах домов роспись зверя.

Безотказно работавшим ластиком она привычно стирала из поля зрения крысиную серятину-бурятину сталинской блатной многоэтажки на Горького («Невероятно, что у несчастной советской номенклатуры даже о своем-то, шкурном счастье представление вот такое — серое, крысино-монументальное, неповоротливо-армейское, гробово-неуютное!») — и ночные драппировки очень помогали. Так — огни где-то там в странном безвоздушии светятся — и всё, и покончили с ними. «И вот здесь вот, вот здесь вот! Вот этого угрожающего серого тюремно-композиторского монстра сотрите, пожалуйста, тоже! В скверике, наискосок от церкви!» — диктовала она какому-то воображаемому благосклонному одухотворенному градоначальнику. — Иначе — ну конечно, чего удивляться! — у этих несчастных выкормышей-композиторов и музыка вечно будет соответствующая, в таком-то доме — раз их в сталинские монументальные конуры по большому блату пожизненно засадили! Они ведь сами уверяют, что их убогое бытие определяет их убогое же (в дурном смысле, вопреки этимологии) сознание. А театр местных, местечковых, приживалов на века останется таким же глыбисто громоздко-материалистичным — как вон тот вот дом Неждановой — на который можно даже и не оборачиваться, и так всегда в спину серобурым пятном тычет — снизу, из-за излучины переулка. Вот, спасибо, вот стерли их вечерней сурьмой — и нету их.

А этот несчастный голубовато-зеленоватый прямолинейный уродец, прямо рядом с церковью?! Нет, ну, ладно, все ему простится — в царстве серых глыб — за эту смешную цветоносность — как будто честно хотел соответствовать в цвете церкви, но промахнулся, и попал совсем не в тон.

А этот?! С наростами лифтов, вон там, по правую руку — уже перед самой аркой! Привилегированная (не понятно чем) коробка с дурными балконами — застряла здесь, как в несчастных мозгах у лабателей первого, после переворота, десятилетия, архитекторов — идея потрафить высочайшему вкусу примитивных убийц-рецидивистов, захвативших власть.

Нещадно выкорчевывая из переулка сорняк — советскую архитектуру, одновременно она пыталась сотворить фокус: зацеплялась взглядом — вот хотя бы вот за этот низенький нежно-розовый дореволюционный особнячок слева (рельефная дубовая парадная дверь — крашенная, правда, в пошлое армейское бордо, ну — ничего, сотрём; овальное окошко в надстройке вверху по центру — с дивными, чуть неравномерными параллелями и меридианами; умильные, умиротворенные кариатиды с барельефом — стоят себе и глазеют на неофитов, подобрав аккуратные свои букли — с таким выражением на белых личиках, как будто ничего и не стряслось, как будто никаких тем тьмущих трупов мимо них и не проносили, со времен последних порядочных владельцев здания) — и, вопреки всем земным представлениям о ботанике, проводила вегетативное размножение одухотворенных домов по переулку: и те, моментально, будучи привитыми черенками на родную почву, разрастались в самых буйных, разнообразных формах — и вмиг восстанавливалась, плоть от плоти, Москва, какой была до несчастья. И в результате, весь Брюсов за секунду оказался засажен в ее воображении ну ма-а-ксимум двух-трехэтажными домами городских усадебок; а угловой четырехэтажный дом, со своей уютной желтенькой ром-бабовой полу-ротондой, смело попирал, взрывал, аннигилировал сталинский портяночный сирый серяк — и, сделав всего один шаг, выступал снова вперед, на свое законное место на главной улице, и выставлял вперед, по направлению к Кремлю, как щит, девиз In Deo spes mea.