Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Ничего себе! Чего это они про славу людей Израиля-то говорят?! — опять пыталась разобрать церковнославянский текст богослужения — и дергала ее за рукав Лаугард.

И чуть погодя, пронырливо протиснувшись через толпу, обрисовав полукруг, совершив бдительнейший обход — возвращалась как на пружине, зайдя уже с другой стороны:

— Ой, Леночка! А что это там — дядька с рогами?! Страшно-то как!

— Где?!

— Да вон! Вон! Смотри! За иконой Богородицы. На левой дверце! Смотри! С золотыми рогами! Видишь-видишь?! Не нимб, а рога круглые, как у барана! Страх Божий!

— А-а-а… Пророк Даниил! — успокоенно выдыхала не на шутку уже встревожившаяся было описаниями Елена. — Это ж не рога — а проблема перевода! На иврите было, как я в одной книжке прочитала, «сияние», «лучи света», «слава» — как и у Моисея вокруг головы, когда он с Синая сходил. А не «рог» никакой. Ну, и кто-то напутал, когда Ветхий Завет переводили… Просто из-за омонимов в языке. И — уже позже — «рог» вместо «сияния» рисовали. Видишь, здесь они, видимо, синтез, по какой-то старой, затерявшейся традиции, решили сделать… Я, честно говоря, и сама не слишком хорошо это знаю… Татьяну надо в следующий раз спросить…

И тут вдруг, когда Ольга в очередной раз сцопала ее хваткой рукой — требуя продолжения катехизиса — Елена внезапно почувствовала, что так все и должно было быть сегодня: вся эта пронзительная, неумелая, хоровая какофония, несущаяся с клироса, в аккорде с настырностью Ольги — и расслабилась, услышав всю эту особую, непредвиденную, а значит — не подделанную, красоту, со щедрой поправкой на людское несовершенство.

А Ольга уже опять наводила справки пылким шепотом:

— Слуш, слуш: опять! Опять чего-то про Израиль! Лен? Слыш? Чего-то опять они только что сказали типа того, что все ненавидящие Сион посрамятся от Господа, и яко трава огнем будут иссушены. Чего это они про евреев-то всё? Это ж православная церковь-то, наша!

Елена уже откровенно хохотала. И признавалась себе, что все молитвенное настроение, от культмассового посещения, разбито в пух и прах — прямо как вдохновенные небеса Альтдорфера военной активностью Александра Македонского.

После вечерней службы батюшка Антоний провальсировал по центру храма, раздавая кругом благословения, и полетел по главному проходу со своим фирменным: «Спасайтесь!», «Спасайтесь!»

Во всем храме погасили свет, и в правом, южном, приделе началась исповедь.

Храм опустел. В очереди к исповеди осталось всего человек двадцать. Вдалеке, в переднем алтаре, рядом с иконой Взыскания погибших, молоденькая девочка в платочке, едва ли много старше них с Ольгой, закадровым голосом начитывала покаянные псалмы.

Батюшка Антоний, с помощью юного лохматого служки, надел на себя епитрахиль и поручи на круглых бомбончиках-застежках; зажег свечу на медном кругляке; и встал рядом с покатым аналоем, покрытым атласным черным расшитым покрывалом, на котором лежало Евангелие в медной чеканной обложке; выхваченный пучком света, мягко отражающегося медным окладом, Антоний с его опущенными долу, очень белыми, большими, круглыми верхними веками, и длинной имбирной бородой, резко выделялся на фоне обступающей его глубокой тьмы.

Подняв глаза к алтарю, Антоний начал читать вслух, за всех, покаянную молитву.

А затем предварял личную исповедь удивительными словами: «Чадо! Се Христос незримо стоит здесь, приемля исповедь твою! Не устыдись, и не убойся, и ничто не скрывай. Но, не смущаясь, рцы, всё, что соделал, да получишь прощение от Господа нашего Иисуса Христа. Я же — только свидетель, да свидетельствую перед Ним всё, что ты изречешь. Внемли: пришедши во врачебницу, да не отыдешь неисцелен!»

Молитвенно, не поднимая глаз, читал Антоний над молодым человеком в джинсовой куртке, который, после долгой тайной исповеди, встал на колени и преклонил голову под епитрахиль: «Господь и Бог наш Иисус Христос благодатью и щедротами Cвоего человеколюбия да простит ти чадо вся согрешения твоя, и аз недостойный (на этом слове батюшка Антоний сделал особое, прочувствованное, интонационное ударение, с легким полу-вздохом) иерей, властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь!»

Сторонясь очереди, и отводя Ольгу подальше от места исповеди, чтобы не доносились гулкие тяжкие чужие грехи — зная, что когда подойдет их очередь, то каким-то образом сразу будет понятно, что им пора идти — Елена прошла с ней вместе вперед, к главному алтарю — казавшемуся в темноте огромным, черно-золотым — который меркло-мерцающе (с треском при прыжках жаркого света) озарялся уже только свечами у иконы Взыскания погибших. И действительно — спустя неопределимое по земным часам время, которое они бок о бок с Ольгой (наконец-то молча) простояли рядом — в сердце полутемной церкви — к Елене подошел и позвал ее, незнакомый по имени, но уже много раз молившийся рядом с ней в храме, серьезный молодой человек в черной бороде и усах — и указал головой в сторону священника; Елена, с Ольгой за руку, подошла, поздоровалась с Антонием и пропустила Ольгу вперед себя — волнуясь за нее, еще больше, чем за себя, и тоже уже внутренне почти срывая голос, пытаясь вывести мелодию вверх. Отойдя обратно в переднюю часть храма, все это время, пока Ольга говорила со священником, Елена, хотя и была отделена от нее стенами, внутренне не выпускала ее из вида, и как будто ее обнимала.