Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

И только когда в театре на сцене вдруг дрогнул свет и массивная героиня-актриса в отчаянии крестообразно сложила руки на маленькой оградке, и раздался переливчатый звон, Елена с удовольствием узнала аллюзию с католическими колокольцами перед причастием — и звякнула в карман какая-никакая, но монетка, от модного спектакля нелюбимого Любимова.

Аня, которая все время чинилась и строжилась (безобразие, разговаривать на спектакле), но которой в ухо все-таки была впрыснута ассоциация, — расслышав, пробурчала:

— Ну, тогда сцена имеет смысл.

На Страстной неделе, в уже солнечным сквозняком пронизанном классе, перелистывающим, не читая, тухлые старые учебники на высоких пыльных шкафах и партах, и играющим в городки распахнутыми настежь фрамугами и густотельно прокрашенными тремя двустворчатыми окнами, — Татьяна на уроке устроила обсуждение напомаженной маргаритки.

И больно щипался за черные капроновые колготки фанерными расщелинами стул — когда Елена высунулась по пояс из окна с четвертого этажа — проверять, на месте ли чудо — жатые бубенчики туго спелёнутой фаты из только что кокнувших коконов почек вишни. Природа выкидывала фортель за фортелем. Спешно отстреляв к концу марта, видать, уже все имевшиеся в небесных закромах родины запасы снега, и стыдливо его за первые же десять апрельских дней растопив, теперь явно решила рвануть через уровень — и, не доигрывая зимнюю партию, начать сразу с летнего эона. И за вишню было страшно.

— Как вы думаете, почему все-таки Петр отрекся? — аккуратно вывела свое (вместо бездарной бесовской булгаковской рокировки) Татьяна, обеими руками унимая разлетающиеся, от сквозняка, из-под заколки прямые пушистые длинные волосы.

— Думаю, просто дико холодно было! — гакнул Чернецов, героически выдерживающий шквал апрельского сквозняка, в одной белой маечке, у самого заднего окна — которое то и дело его пришибало по лбу, и смотрел он поэтому на Татьяну по большей части через треснувшее, еще в прошлой четверти, стекло рамы — но окна́ упорно не закрывал — чтоб не спугнуть нагрянувшее вёдро.

— Апостолы же в каком-то смысле все Его предали, — возразила, наконец, Елена, хотя и сидевшая на целых две парты ближе Чернецова к Татьяниному прибежищу за чужим учительским столом, заваленным ветхими мочецветными методичками, но пол-урока неимоверным уже усилием воли практиковавшая молчальничество — видя, как Татьяне мучительно хочется, чтобы хоть кто-нибудь еще — в ровном уныленьком гвалте в классе — проснулся и подключился к разговору. — Во-первых, все заснули — когда Господь умолял их не спать! А во-вторых — все ведь разбежались!

— Нууу, Лена, нельзя, конечно, сравнивать сонливость с доносительством — по степени тяжести преступления! — Татьяна вышла из-за стола и, опершись бедром на столешницу, уютно скрестила руки в кольчужного цвета и вида жакете. — Нельзя же сравнивать активный, подлый акт предательства — и отречение из страха быть убитым вместе с Ним. Вы же знаете: в сталинское время люди даже подписывали чудовищные клеветнические показания на друзей и даже на членов семьи — под пытками на Лубянке, доведенные этим адом до безумия — и наверное, нельзя их за это судить так же строго, как добровольных стукачей и доносчиков. Но отчасти вы правы. Ну, что, казалось бы — трудно было просто бодрствовать час? — громко артикулировала Татьяна аккорд, отчаянно обводя глазами класс, в попытке найти еще хоть кого-нибудь, кто глядел бы не спиной или — что еще хуже — не тупым темечком, выгуливая очи по голой парте. — Так уж тяжело, что ли, казалось бы, было просто не заснуть, когда Иисус попросил быть рядом с Ним и бодрствовать? Так нет, даже любимые ученики не выдержали — и от ужаса и усталости сломались и заснули. А потом и вовсе все разбежались в паническом страхе. Все предали. Каждый по-своему. Просто реакция разная была у каждого на свое предательство — Петр понял и раскаялся. Иуда так ничего и не понял и удавился.

Лаугард, с забавной прилежностью держа шариковую ручку и, нажимая на изогнутый указательный, аккуратно выводя цифирь — и одновременно с яростным аппетитом выкорчевывая зубами заусенец из левого мизинца, доделывала на первой парте в ряду у двери какое-то математическое задание к курсам на свою космонавтику, и вдруг отвлекалась на секундочку от труда и подняла голову:

— Татьяна Евгеньевна, а вот я не понимаю эпиграфа ваще к роману. Зловещий какой-то, да? — обывательским тоном («Мань, глянь, на кухне-то у нас наблевал в углу кто-то!») ужаснулась она.