Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Между нами, Жень, я вообще не верю, что Горби искренне хочет что-то менять… — эффектно подхватывала Елена, дразня без сомнения стоящую на Крутаковском телефоне прослушку. — В моих ощущениях он абсолютно такой же, как и вся эта стая, по составу крови. Ну да, жрачка в стране кончилась, ну да, ядерные реакторы взрываться стали и пусковые пульты ракет от валенка пьяного дяди Васи грозят самозапуститься — любой не-дебил бы, на месте Горби, с элементарным чувством самосохранения, тоже хотя бы минимальные реформы бы начал! Я считаю — Горбачеву просто нравится, когда его на Западе за человека принимают — а не как всех предыдущих выродков-вурдалаков до него.

— Ну, да, — тосковал Крутаков, — в сущности, ведь Горррби готов лишь пррримитивно ррразделить пррравящую паррртию, как бы, на две такие фррракции — на старррых отморррозков-маррразматиков-ленинистов-сталинистов — и на пррредпррриимчивых, кто помоложе — кто хочет лично жить как на Западе, а стрррану держать в таком же рррабском стойле, как и ррраньше — ну чуть-чуть выпускать паррр позволяя черррез газеты — да и то не слишком, с цензурррой. Ну или устррроить такую вот, как в Гэ-дэ-эррр была, систему.

— Увы, Женечка, я вообще не сомневаюсь, — возражала Елена, — что когда перед Горби встанет серьезный выбор — он моментально играть в демократа перестанет и обязательно второй Тяньаньмынь устроит. Ты вспомни Тбилиси! Отдал приказ — и не поперхнулся.

— Ка-а-аррроче: еще лет сорррок стррране по пустыне шастать! Вон видала — даже Сахаррров, старррикан невинный, которррый пррримитивно пррризывал их выполнять их же совковые уррродские законы — и то, как Моисей померрр — не дождался входа стррраны в обетованную эррру!

И каждый, каждый Божий день играла она с Крутаковым в эмоционально изматывавший телефонный пинг-понг, на умозрительном расстоянии — где радость за литовцев, Венгрию, из которой только что начали выводить войска («Начали, начали, правда ведь начали! Господи, неужели это правда!» — вопила она Крутакову в трубку — тоже до конца не верившему, что этот счастливый сон двух поколений диссидентов, наконец, сбывается), и за прочие, распрямляющиеся, как долго сжатые пружины, отвоевывающие независимость, оккупированные народы, — сменялась депрессивным чувством, что здесь-то, в опять ненастной, опять уже исхлестанной мокрым снегом, Москве, тюрьма, являющаяся самоею сутью государства, построенного семьдесят три года назад, никогда никуда не денется; и, ну, максимум будет выставлена на витрину Западу иллюстрация ненавистного фарисейского горбевского словечка «плюрализм» — вместо свободы: пара-тройка карикатурных, задавленных, кормящихся из того же кармана, инфильтрованных, дрессированных партий.

Случилась, тем временем, нежданная, нечаянная радость: Ольга Лаугард подошла к Елене на переменке, и напросилась сходить вместе с ней в ближайшую субботу в церковь:

— Мне интересно. Я хочу увидеть все своими глазами! — объяснила та со своим обычным нахрапистым стилем, без тени смущения.

На Неждановой, как всегда, было жарко и полно народа. Свечи потрескивали, добавляя жа́ру: круглые медные стойки для свечей перед иконами были все заполнены до предела — ни одного медного наперстка для новых свечей не оставалось вакантным — так что некоторые люди уже даже и лепили их (обжигая предварительно парафиновую подошву свечи для клейкости) на скользких медных скатах — и сгорбленная матушка Елена в черном платке кротко ходила по храму и выбирала крючковатыми пальцами огарки — как урожай. Звонко сбрасывая их в специальное жестяное ведерко с изгарью на кайме. Прочищала медные наперстки уже черным на конце, как у трубочиста, правым кривеньким указательным пальцем. И ставила в них новые, зажженные — ловя на красивое морщинистое личико зарево пожара.

Лаугард (подвязавшая кудрявую химическую аврору косынкой — завязав не под подбородком, а пропустив углы косынки сзади под волосами — и туго вздернув опять вверх, в кокетливый жесткий узелок надо лбом — отчего линия бровей ее, чуть со скандинавским намеком выступающие скулы, маленькие ровные губы, нижний срез подбородка, весь абрис лица — стали вдруг отчетливо-гранёными) умудрилась сразу же продраться сквозь толпу к центральному алтарю, и с любопытством вертела головой и разглядывала роспись. И если замолкала — то только на какие-нибудь счастливые пол-минутки: ей явно приспичило немедленно же проговорить всё непроговариваемое, обсудить всё необсуждаемое, и назвать всё неназываемое.