Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Дуррра суеверррная! — заорал на нее Крутаков, шагнул к ней и опять с силой дернул, притянул к себе, потом, подав вперед, прижал уже к этой машине, схватил за затылок, и, насильно распечатывая ее то ли смеющиеся, то ли дрожащие, перед тем как разреветься, губы, начал ее жадно целовать.

У него на губах была крошка от булки.

И она уехала домой.

— Да что вы, Лена: музыка вообще очень опасна! — довольно кивал Темплеров — и чуть покачивался, в келейной полутьме своей узкой комнаты, сидя за аскетическим столом.

Когда Елена, приехав к нему через неделю после возвращения из Мюнхена (что тоже казалось ей, почему-то, действием крайне ответственным — хотя и по совершенно другим, внутренне крайне четко видным, духовным причинам: как переход духовной границы — было-че перейденной ею, гуляючи, в чужом направлении — обратно теперь, к себе, — как духовное возвращение), на его расспросы, каково ей было за границей, ответила, что «скорее плохо, скорее тяжело» — как изматывающая, ранящая вылазка во внешний мир — но не из-за причин внешних, а из-за внутренних, из-за собственных ее внутренних, вскрывшихся вдруг от внешнего напора, проблем — Темплеров издал слабо членораздельный, но внятно-довольный, мурчащий звук.

А уж после ее давящегося, стеснительного (как всегда — говорила с ним — как с каким-то инопланетным существом — какими-то полузвуками — полусловами — полунамеками, которые он едва ли разгадывал), рассказа о странной зависимости между «приземлением» на землю, вылазкой во внешний мир — и земной музыкой — квази-музыкой, словно составляющей заколдованную, кодирующую силу секулярного, земного притяжения — Темплеров и вовсе возликовал:

— Да что вы, Лена, помилуйте, разве ж можно… Конечно! Музыка крайне опасна… Нужно держаться как можно дальше! — настаивал Темплеров — загадочно замолкал, и вновь, сидя за столом, с осоловелыми яростными глазами, раскачивался, как гигантский метроном — с какой-то внятной хасидской амплитудой, и выглядел сейчас весь как самая́ музыка — неслышимая, но зримая, в ее ужасающей чистоте.

— Ну, мне самой всегда казалось, что всё, написанное после фуг Баха — это уже в большей или меньшей степени — разложение музыки, распад музыки, — робко согласилась Елена, боясь смотреть в его яростные глаза — и все-таки, как загипнотизированная, не имея возможности оторвать взгляда от его изможденного, но поражающего внутренней мощью силуэта за дальним краем стола.

— Да нет — любая музыка опасна, — нервно сглатывал Темплеров и сокращал амплитуды внутреннего раскачивания — с таким не подлежащим сомнению, кристальным, математическим, выражением глаз, — словно, спроси его она — тут же мог бы крайне точно сосчитать, насколько конкретно опасна каждая музыка.

И Елена, в чувствах и в мыслях перепрыгивая через внутренние заборы непонимания между ними и через заборы этих коэффициентов смысловых инопланетных погрешностей (точно зная, на что отвечает Темплеров — точно зная зазор между своей недоговоренностью — и его несовпадением реплик — и точно зная ту абсолютную делянку встречи, где правда его слов все равно сияет неприкрыто и бесспорно), с внутренним ужасом пыталась себе представить, как (вот если бы вообразить немыслимое — что поделилась бы с ним мучающей ее правдой о появлении в жизни Воздвиженского — которого никаким образом возвратить обратно в небытие не удавалось — как не удавалось и сделать небывшими внутренние разрушительно ощущавшиеся результаты греха — никаким образом не удавалось открутить всю эту краткую мюнхенскую киноленту обратно и объявить не бывшей) объясняла бы Темплерову, математическому гению, невозможность присутствия в ее жизни всяких мехматов или физтехов Воздвиженского: «Темплеров бы изумился — выложи я ему вот сейчас всё так прямо, как думаю и чувствую — и не понял бы, о чем я… Единственный довод, который, его, лагерника, наверное бы убедил — это, пожалуй, диссидентская присказка, о том, что некоторые — вот как он сам — «хорошо сидели» — а некоторые — «плохо сидели». Вот так же, наверное, и можно было бы Темплерову попытаться объяснить, что есть «хороший» мехмат и физтех — а есть плохой мехмат», — судорожно и грустно шутила внутренне Елена, — наяву, за гранями этих внутренних с ним диалогов, опять не зная что Темплерову сказать — и чувствуя себя, как будто сидит рядом с гигантской гениальной вычислительной машиной — в которую не знает как правильно заложить гигантской же сложности вопрос — на который, несомненно, тут же выдан бы ей был лапидарный ответ.