Джон Бэнвилл: Неприкасаемый

— Ты даже совратил моего сына! — кричал я.

Сдерживая улыбку, он удивленно поднял бровь.

— Совратил?

— Да, да… своими грязными еврейскими бреднями. Я видел, как вы вместе молились на похоронах.

Я бы продолжал, но захлебнулся слюной и принялся колотить себя в грудь, стараясь унять кашель. Внезапно, будто внутри включили неведомо какую машинку, меня затрясло.

— Пойдем в дом, — сказал Ник. Без пиджака и он дрожал. — Мы слишком стары для этого.

Яблони, апрель, молодой человек в гамаке; да, это было в апреле, тогда, в первый раз. Почему мне показалось, что это было в разгар лета? Память уже не та. Возможно, все перепутал. Как по-вашему, мисс В.?

В оранжерее мы уселись в плетеные кресла по обе стороны низенького плетеного столика. Подошла горничная, и Ник попросил принести чаю.

— Мне джин, — сказал я, — если не возражаешь. — Я улыбнулся горничной, полностью успокоившись после своей мгновенной вспышки в саду. — Милочка, принеси, пожалуйста, бутылку.

Положив руки на подлокотники и сложив кисти, Ник разглядывал сад. К лысеющему лбу прилип мокрый лавровый листок, наводя на всякие сравнения. Порывом ветра встряхнуло ивы, ветви ударили по стеклу позади меня. Хлынул дружный дождик, но почти сразу прекратился. В голове проносились обрывки воспоминаний прошлого, будто сидевший внутри сумасшедший киномеханик выдавал беспорядочную мешанину коротких кусков старых лент. Вспомнилась летняя вечеринка, которую пятьдесят лет назад устроил в большом загородном саду Лео Розенштейн, прогуливавшиеся под шелестящими деревьями гости в масках, лакеи во фраках, торжественно расхаживавшие по траве с завернутыми во влажные салфетки бутылками шампанского; теплая тихая ночь, и звезды, и бесшумно мелькающие летучие мыши, и огромная, почти осязаемая луна. На вычурной скамье у заросшего травой крутого склона целовались парень с девушкой, у девушки светилась одна оголенная грудь. На какой-то миг я ощутил себя там. Я был с Ником, Ник со мной и впереди простиралось бесконечное будущее. Тут вернулась с подносом горничная, и я очнулся во внушающем страх настоящем.

Все это было только вчера, трудно поверить.

Пока Ник — старый, с брюшком, мешками под глазами — наливал себе чай, я ухватил бутылку с джином и плеснул себе добрых полстакана.

— Помнишь, — спросил я, — то лето, когда мы впервые приехали в Лондон, гуляли ночью по Сохо, читая вслух Блейка на потеху шлюхам? «Тигры страха мудрее коней учения». Он был нашим кумиром, помнишь? Лютый враг лицемерия, поборник свободы и правды.

— Помню, что обычно были пьяны, — рассмеялся он. Ник не смеется, как все, он лишь издает звуки, которые перенял от других. Задумавшись, он помешивал ложечкой в чашке. Ох эти руки. — «Тигры страха», — повторил он. — Это за них ты нас считал?

Я выпил джин. Холодный огонь, жгучие кубики льда. Сложенный зонт, который я прислонил к ручке кресла, с глухим стуком упал на мраморный пол. Мои подпорки сегодня весь день меня совсем не слушались.

— Знаешь, Йейтс утверждал, что Блейк был ирландцем, — сказал я. — Представь себе: лондонец Блейк — ирландец! Я размышлял о том времени, когда он со своим другом Стотардом плыл вверх по Мидуэй, делая этюды, его арестовали по подозрению в шпионаже в пользу французов. Блейк неистовствовал, убежденный, что какой-то вероломный приятель донес на него властям. Глупо, конечно.

Ник издал звук, словно из него выпустили воздух, и откинулся в кресле, затрещавшем, будто охваченное огнем. Чашка с блюдцем неустойчиво покоились на колене; сам он делал вид, что рассматривает на них узор. В воздухе повисло напряженное молчание.

— Меня надо было прикрыть, — раздраженным, усталым тоном наконец произнес он. — Тебе это известно.

— Неужели? — воскликнул я.

— Было намечено, что я должен войти в правительство. Если бы мы тебя им не сдали, то рано или поздно они добрались бы до меня. Это было коллективным решением. Ничего личного.

— Конечно, — сказал я, — ничего личного.

Ник с каменным лицом посмотрел на меня.

— Ты действовал совершенно правильно, — продолжал он. — Сохранил работу, положение во дворце; получил рыцарское звание.

— Больше у меня его нет.

— Тебе всегда очень нравились почести, аббревиатуры после фамилии, всякий подобный капиталистический вздор. — Он поглядел на часы. — Ко мне скоро должны прийти.

— Когда ты начал? — спросил я. — С Феликса Хартманна или еще раньше?

Он пожал плечами.

— О-о, раньше. Гораздо раньше. С Куэреллом. Мы с ним начинали вместе. Хотя он всегда страшно меня не любил, не знаю, почему.