Джон Бэнвилл - Неприкасаемый

— Как ты узнал? — осипшим голосом спросил он. — Я имею в виду…

— Разумеется, от Вивьен. От кого же еще? Она рассказала мне все, что знала. В тот день. Видишь ли, она была мне женой.

Куэрелл залпом опорожнил почти весь стакан и теперь сидел, наклоняя его из стороны в сторону и глядя, как по дну перекатываются остатки жидкости.

— Знаешь, я хотел оставить тебя в стороне, — сказал он. — Хотел сдать им Розенштейна или Аластера Сайкса. Но они сказали, что должен быть ты.

Я рассмеялся.

— Только сейчас до меня дошло, что именно для этого ты приехал, не так ли? Рассказать мне о вас с Вивьен и… об этом. Представляю твое разочарование, когда оказалось, что все это мне уже известно.

В уголках усохших с возрастом губ появились глубокие, четко очерченные впадинки, делавшие его похожим на старую деву. Наверное, и я должен выглядеть так же. Кого бы видели сии грозного вида юнцы, если бы обратили на нас внимание? Пару унылых старых сморщенных скопцов с их джином и сигаретами, со своими ушедшими в прошлое секретами, своей старой болью. Я подозвал бармена. Это был стройный бледный юноша с кислым лицом и вроде бы развратными манерами; расплачиваясь за выпивку, я легко коснулся его прохладных влажных пальцев, он бросил на меня усталый безразличный взгляд. Помирать надо, а тут… Куэрелл, облизывая кончиком языка нижнюю губу, мрачно разглядывал меня. Я пытался представить их с Вивьен вместе. Он медленно мигал тяжелыми веками. До меня опять донесся запах смерти.

— Надо было кого-нибудь им сдать, — сказал он.

В общем-то я всегда это понимал. Должен же был существовать лондонский конец операции, кто-то получал материалы, которые пересылали из Вашингтона Маклиш и Баннистер, и передавал их Олегу. Это был минимум того, что предполагал Департамент; самое малое, на что им не удалось бы закрыть глаза.

— Ага, — подхватил я, — и вы сдали им меня.

Грозные юнцы внезапно ушли, и покинутый пинбол осиротел, как обиженный пес, с которым перестали играть, бросая палку. Разговоры, струйки дыма, звяканье стаканов.

— Полагаю, ты стал заниматься этим до меня? — спросил я.

Он кивнул.

— У меня была ячейка, еще в Оксфорде. В студенческие годы.

Он и здесь не удержался от хвастливой нотки.

Я встал из-за стола. Вдруг захотелось поскорее уйти. Не то чтобы со злости, просто не терпелось поставить на всем этом точку.

— Ей-богу жаль, что тебе не удалось доконать меня этим известием.

На улице снова закружилась голова, и какой-то момент я думал, что упаду. Куэрелл махал рукой, подзывая такси; теперь, когда его попытка отыграться на мне обернулась против него, ему не терпелось поскорее улизнуть. Я взял его за руку; под рукавом невесомая плоть и тонкие кости, жалкое оружие.

— Это ты, — спросил я, — назвал меня той особе, которая пишет книгу… ту, что должна выставить меня на всеобщее обозрение?

Куэрелл недоуменно посмотрел на меня:

— Зачем мне это?

Подошло такси. Он шагнул вперед, пытаясь освободить руку, но я сжал ее еще крепче. Удивился собственной силе. Водитель с интересом смотрел на нас, двух бешено сцепившихся полупьяных старикашек.

— Тогда кто? — потребовал я.

Словно я не знал.

Он пожал плечами и молча ухмыльнулся, обнажив изъеденные желтые зубы. Я отпустил руку, шагнул назад, а он, нагнувшись, нырнул в такси и захлопнул дверцу. В отъезжавшем такси в заднее стекло на меня смотрело его бледное вытянутое лицо. Кажется, он смеялся.

Сейчас я вдруг подумал: а мои ли мои дети?

Только что имел весьма неприятный телефонный разговор с наглым молодым человеком из оценочной конторы. Возмутительные инсинуации. Он по существу употребил слово «фальшивка». Представляете? — я назвал себя. И клянусь, услышал сдавленный смех. Я потребовал немедленно вернуть картину. Я уже решил, кому ее завещать; не думаю, что возникнет необходимость менять решение.

Он взял трубку сам, после первого звонка. Ждал ли он моего звонка? Возможно, его предупредил Куэрелл; последняя подлая интрига перед тем как улететь на юг к солнышку и своей содержанке-малолетке. Я ужасно волновался и запинался как дурак. Спросил, могу ли я подъехать. После долгого молчания он сказал «да» и положил трубку. Я полчаса лазил по квартире в поисках «уэбли», наконец, издав радостный клич, нашел в глубине ящика письменного стола завернутым в старую рубашку, принадлежавшую, как рассеянно, с легким уколом совести подумал я, Патрику. Странное ощущение, когда взвешиваешь в руке оружие. Каким устаревшим оно кажется, будто домашнее приспособление, выставленное среди предметов быта эпохи королевы Виктории, громоздкое, увесистое, неопределенного назначения. Но нет, не неопределенного, определенно не неопределенного. Он не смазывался с конца войны, но, думаю, сработает. Всего два патрона — что стало с другими четырьмя? — но и этого более чем достаточно. Кобуру не мог найти и не знал, как нести — для кармана пистолет слишком велик, а когда сунул за ремень, он скользнул вниз по штанине и больно ударил по ноге. Странно, что не выстрелил. Так не пойдет, и без этого я перенес достаточно унижений. В конце концов снова обмотал пистолет рубашкой — в широкую розовую полоску с гладким белым воротничком — Пэтси любил такие, и сунул в хозяйственную сетку. Зонт, плащ, ключ. Только выйдя на улицу, увидел, что на ногах домашние туфли. Не важно.