Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

Исполненный радости от полученного им ответа, реб Менахем-Мендл не мог надивиться, откуда Махазе-Авром знал, что он сам тоже предпочитает остаться в Валкениках, а не ехать назад в Вильну, чтобы снова стать там лавочником.

— Он прямо так тебе и сказал? Этими самыми словами? «Пусть остается, как он того желает и как было до сих пор»?

— Именно этими словами и сказал минуты за две до того, как я ушел, но до этого он со мной разговаривал пару часов подряд. И еще он меня пригласил к себе в комнату и принес мне чай с печеньем. Видите?! — победоносно объявил Хайкл перед всей ешивой.

— А кто из вас двоих говорил больше, ты или он? — задал дурацкий вопрос реб Менахем-Мендл с деланной наивностью.

— Сперва я говорил, а он слушал, потом он говорил точно так же долго, а я его слушал, — ответил Хайкл и победоносно смотрел на то, как реб Менахем-Мендл аж онемел, потрясенный и напуганный от того, с кем беседовал молчун и отшельник со смолокурни два часа подряд.

Крейндл, дочь Фрейды Воробей, имела обыкновение постоянно сидеть у окна и смотреть на Валкеники со злобой и издевкой. Работать на швейной машинке она не умела, а быть служанкой ей не хотелось. Вот она и мечтала, и ждала своего кузена из Америки, воображая, как он приедет, чтобы увезти ее на ту сторону моря. Со своей матерью Крейндл постоянно ссорилась, говоря Фрейде, что та сластена. Из тех жалких десяти-пятнадцати долларов, что они получают в месяц, большую часть мать тратит на сахарное печенье и шоколад. Она, Крейндл, не может на эти сладости даже смотреть. Фрейда отвечала дочери, что та не любит сладостей, потому что она злючка, — и от самого синагогального двора и до берега реки было слышно, как мать и дочь кричат друг на друга.

Однако с тех пор, как виленский меламед и его сын поселились в доме Воробьев, мать и дочь перестали громко ссориться. Крейндл теперь уже больше не сидела в большой комнате у окна и не смотрела на Валкеники своими быстрыми глазами. Она торчала в алькове и следила через красные занавески за отцом Хайкла, смотревшим в святую книгу. По его внешности Крейндл хотела угадать, не будет ли реб Шлойме-Мота против того, чтобы его сын на ней женился.

Реб Шлойме-Мота любил выходить рано утром прогуливаться за местечком. Поэтому он имел обыкновение рано ложиться спать, часов в десять вечера, когда все еще бодрствовали. В домишке становилось тихо. Фрейда не позволяла своему сынку Нохемке и слова громкого сказать. Она давала ему поесть на кухне и там же ему стелила. Нохемка тоже должен был вставать рано и идти на работу, на картонную фабрику, через лес. Фрейда оставалась сидеть на кухне, на глиняной лежанке, пристроенной к печке. Одним глазом и одним ухом она дремала, а другим глазом и другим ухом бодрствовала. Мать следила за тем, чтобы какая-нибудь соседка не вошла и не обнаружила бы, что молодой ешиботник находится в алькове у ее дочери.

Сразу же после того, как реб Шлойме-Мота засыпал, Крейндл просовывала голову между занавесок и обжигала Хайкла взглядом. Каждый вечер Хайкл сначала отворачивал голову и смотрел на керосиновую лампочку с подкрученным наполовину фитильком. В тенях на стене он видел черных ангелов-обвинителей, родившихся из его грешных мыслей и деяний, которые будут свидетельствовать против него. Он ругал себя за то, что сидит дома, а не идет в синагогу изучать Тору. Однако потом его взгляд снова натыкался на неуютную, лихорадочную искру в глазах Крейндл, которая одновременно и умоляла, и злилась. Он бросал взгляд на снежно-белую бороду заснувшего отца и проскальзывал в альков Крейндл, ворча:

— Оставь меня в покое! — но уже не мог перевести дыхания. Вокруг его шеи обвивались длинные обнаженные руки, крепкие кривоватые зубы впивались в его губы. Девушка, которая была выше его на голову и старше на два года, прижималась к нему всем телом — горячая и сухая, как пустынное растение, раскаленное солнцем и песком.

Разгоряченный ее поцелуями и тем, что она к нему прижималась, он тащил ее к широкой деревянной кровати, занимавшей половину алькова. Крейндл позволяла себя тащить. Она только шипела:

— Помни, у тебя голова болеть будет! — и Хайкл сразу же отпускал ее. Со вздувшимися от разбуженного желания жилками в висках, он был готов сию же минуту жениться на этой «принцессе из императорской семьи», как называли Крейндл в местечке. Какое ему было дело до того, из какой семьи она происходит?! Но ее простоватое, достойное примитивной местечковой енты [222] Ента — широко распространенное в прошлом женское еврейское имя. В разговорном еврейском языке служило как нарицательное для обозначения малокультурной женщины. замечание по поводу того, что если с ней что-то случится, то голова будет болеть у него, приводило его в себя. Он даже кривился от отвращения. Ему казалось, что на ее деревянной кровати в темном углу сидит на одеяле большая черная чердачная кошка, смотрит на него дикими глазами и зевает, высовывая красный язык. Хайкл хотел выйти в другую комнату и лечь спать, но Крейндл требовала, чтобы он забрался с нею в ее «сад».