Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Была ли тетя Ирис счастлива? И счастлива ли сейчас? Недавно я встретила ее на улице. Но она меня не видела, а я не решилась подойти к ней. Ирис похудела, черты ее заострились, и от этого она стала похожа на мою маму.

— Странная вы девушка, Лора.

Шимек редко называет меня по имени. Его маленькие глазки лукаво поблескивают, и, как всегда, непонятно, посмеивается он или говорит серьезно. Но, по-моему, не посмеивается, скорей, растроган.

— Ну что ж, посмотрим, что вам уготовит судьба.

У мамы продолжаются «девятины», и вечером во вторник от нее попахивает уже не вином, а то ли коньяком, то ли виски. Этих напитков дома у нас не держат, так что, я думаю, она съездила на машине в Живри или Версаль и купила несколько бутылок.

Встает она теперь все позже. Во вторник я поднялась очень рано и думала, что буду первой. Но вхожу в кухню и вижу там отца. Поклясться, конечно, не могу, но мне показалось, что он передал Мануэле записку. Она, во всяком случае, сунула за вырез платья сложенную бумажку.

— Сегодня подадите мне на завтрак апельсиновый джем, — для отвода глаз произносит отец.

Бедняга! В его-то годы прибегать к таким детским хитростям!

Я наливаю себе кофе и говорю, что гренков не нужно. Мне не хочется есть. Однако в столовую иду и сажусь напротив отца.

— Западный ветер подул, — замечает он. — Надо ждать дождя.

Я киваю и пристально смотрю на него, а он склоняется над тарелкой. По моим меркам, отец уже стар, и мне странно, что он влюбился. Хотя он всего на год старше профессора. Мне неприятно, что я несправедлива к отцу, но пересилить себя не могу.

Оливье спустился в столовую, когда я пошла за мопедом. А когда я приехала к обеду, у мамы были красные веки и ходила она, как лунатик. Не знаю, почему я решила пообедать дома, а не в больничной столовой. Отец обыкновенно ест в каком-нибудь ресторанчике неподалеку от службы, а брат — в университете.

Кажется, у меня появилась потребность наладить контакт с семьей, только вот не удается мне это. Как не удалось найти, куда мама прячет бутылки. Отец, я знаю, тоже искал. И тоже безуспешно. Мама хитрее всех нас.

Вечером я иду на курсы английского языка, занятия там два раза в неделю.

А в среду, как обычно, Мануэла долго валяется в постели. У нее выходной день. Нет, она не спит. Просто лежит, курит, читает испанские романы. А когда внизу наступает тишина, Мануэла спускается в халате поверх ночной рубашки и делает себе большую чашку кофе с молоком.

Убеждена, что она наслаждается каждой минутой утреннего ничегонеделания, а в полдень, принарядившись, идет в Живри на автобус. Обедает она в ресторанчике со своей подругой Пилар, которая состоит в прислугах у крупного промышленника на авеню Поль-Думер. Потом они ходят по магазинам, где-нибудь ужинают, а вечером отправляются на танцы в дансинг «У Эрнандеса» на авеню Терн. Возвращается Мануэла чаще всего последним автобусом, который приходит в Живри в ноль двадцать.

Отец сегодня вернулся позже, чем обычно, в девятом часу; мы ждем его, за стол не садимся.

Ужина мама не приготовила, просто открыла банку консервированного супа и купила холодных мясных закусок. Майонез, и тот в баночке, чего несколько лет назад мама в своем доме не потерпела бы. Правда, чувствует она себя скверно. «Девятины», по всем признакам, идут к концу: долго ей такого не выдержать.

Когда в саду раздается шум подъехавшей машины, мама каким-то не своим голосом замечает:

— Надо же, все-таки вернулся…

Мы с Оливье переглядываемся, и я чувствую, что, как брат ни зол на отца, это его покоробило. Мы уже сидим за столом, и, когда папа входит, я впиваюсь ему взглядом в лицо, а он бормочет:

— Добрый вечер, дети.

Уж не чудится ли мне? Готова поклясться, что от него пахнет духами, а губы распухли, словно он целовался взасос. В глазах озорной блеск. Никогда еще я не видела у него такого выражения. Он прямо-таки утратил чуть ли не всю свою чопорность и важность.

Только бы Оливье… Я наблюдаю за братом: он тоже принюхивается, хмурится.

— А дождя ведь так и не было, — произносит отец, но слова его падают в пустоту. Никто не отзывается. Мама мрачно смотрит на него. Такого тяжелого ужина у нас еще не было.

Но отец ничего не замечает. Он счастлив. В душе он ликует, и это видно по его сияющим глазам. Он с аппетитом ест, примирившись с общим молчанием: ему не хотят отвечать, ну и не надо, внутренне он все равно ликует.

Выходит, он действительно сунул тогда Мануэле записку? Вполне возможно. Попросил ее о свидании? Ручаться не могу, но мы в нашей семье приучены истолковывать любые знаки и жесты.