Константин Сазонов - Фома Верующий

Наскоро проглотив кофе, я вышел на улицу в поисках такси, по пути купив пару ненужных журналов у торговки, что обещала часть заработка всенепременно отдать на нужды детского дома. Наскоро просмотрел и подарил их на углу цыганке в окружении нескольких детей. Детвора радостно схватила разноцветные издания и начала их листать, попутно что-то шумно обсуждая.

С таксистом мы договорились на три тысячи динар: он обещал отвезти меня на военное кладбище Ново-Гробле, а оттуда посоветовал доехать в пригород Ритопек, где недалеко от Дуная расположился древний монастырь. «Это место, где тишина благостна, охватывает все и по-своему говорит с людьми», — заинтриговал водитель. На том мы порешили и тронулись в путь, ненадолго остановившись возле цветочного киоска. До Ново-Гробле домчали за десять минут, и таксист показал мне, где будет ожидать, а потом кивнул головой в сторону входа на кладбище: «Вам туда». Он почтительно замолчал, а я, наступая в легкий утренний снег, зашагал к арке входа, через которую сквозили ясные, немного пахнущие зеленым чаем и чуть-чуть свежим огурцом хрусткие январские дни.

Я внимательно прочитал текст над входной группой и зашел на территорию. На этом небольшом по площади кладбище покоились все те, кто отдал свои жизни при освобождении Югославии. Когда я прошел по аллее вглубь сотню метров, мое внимание привлекла плита серого гранита с надписью «Непознати борац». На солнце снег начинал таять, на камне выступили влажные пятна и прилип размокший мертвый лист в обрамлении зеленой, покрытой каплями травы. По другую сторону тропинки стоял такой же серый мемориал, покрытый почти сотней выгравированных русских фамилий, под которыми значилось, что вместе с установленными здесь же покоятся еще семьдесят девять неопознанных бойцов, а рядом с надписью красовалось уродливое граффити. Я стряхнул снег с камня и поставил у основания корзину терракотовых гербер. Тишина стала говорящей, сосново-пронзительной, и я полез в рюкзак за очками. Спрятав глаза, я с каждым кругом по некрополю пускал на ветер горсть пепла от почти позабытого за пределами России огромного общеевропейского костра войны, лучина которого так и не погасла внутри, она тлеет до сих пор в каждом из тех, кто пытается жить несмотря ни на что, пытается радоваться и любить и, сжав зубы, закрывает очередной пост в соцсетях, где уродливая вакханалия забирает души и вернет их только вместе со вкусом собственной крови на языке.

Я возвращаюсь в машину и молчу. Водитель ничего не спрашивает. Он решается заговорить со мной спустя несколько минут:

— Война — это тяжело. Всегда тяжело. Особенно когда она глупая, непонятная. Двенадцать лет прошло у нас, миром и сейчас состояние назвать тяжело. А непонятно почему и за что? Глупо, бессмысленно.

— Ради денег, наживы, рынков, капиталов, вот почему и за что, — тихо отвечаю я.

— А поехали, я тебе покажу, что мы пережили ради этих капиталов и сумасшествия политиков. Давай доедем до центра, все сам увидишь.

Мы остановились недалеко от бывшего здания министерства внутренних дел рядом с парком и детской площадкой. «Любовь есть любовь» гласила надпись на гофрированном заборе, сразу за которым возвышалась громада полуразрушенного здания. Снизу было хорошо видно место попадания авиабомбы. Она оставила рваную дыру в крыше, собрала все перекрытия и рванула внизу, обрушив сразу целый угол. Вторая уничтожила пристрой и выбила все стекла. Сносить строения не стали, обнесли оградой и оставили молчаливым памятником. Я медленно шел вокруг и чувствовал химический кисловатый запах взрывчатки, который въелся в стены вместе с копотью и спустя пятнадцать лет так до сих пор и не выветрился. Меня снова накрывало влажным хмурым небом, и находиться рядом со следами войны стало решительно невозможно.

Катастрофа несовершенства, злодеяния современных инквизиций — я пытаюсь осмыслить процессы внутри временного кокона на площади перед собором святого Савы, куда таксист меня увез от разбитого войной центра города. Я не обращаю внимания на попрошаек-цыган и заразительный громкий смех молодежной компании неподалеку. Передо мной теплая серая плитка соборной площади и ветреное солнце в отблесках купола.

«Непознати борац» — родственное звучание, но какой параллельный, скрытый смысл. Конечно же, он неопознан, неизвестен и почти забыт. Но в современном зеркальном лабиринте этот боец по-настоящему непознан.

Непознанный боец — это отчаянная попытка сделать добрее себя, врага и весь мир. Это нелепые записи на грязном листке от ощущения близости космоса к тебе, а тебя самого к вечности. Это попытка спастись не только физически, но и глобально из серой толщи спрессованной золы, которая сыплется с неба каждый день в ежедневном дыму пожарищ.