Константин Сазонов - Фома Верующий

— Да я вообще о развитии мысли, о прошедшем столетии, когда именно в России на фундаменте, заложенном этими аскетами, была провозглашена идея богочеловечества. Не единичное явление Христа, а постоянное душевное самосовершенствование как путь к спасению и возникновению человека не только свободного, но и разумного светлым разумом, это как высокий полет. У каждого своя высота, но нужно стремиться выше. Так и появляются, как я их называю, люди-птицы. Образно, конечно, но это так. Своего рода лестница в небо. Шаг за шагом, взмах за взмахом можно пытаться понять свое единство с миром, представить себя как одно целое в системе побежденного зла. Побежденного изнутри. Когда смотришь в зеркало и знаешь, что видишь не темную свою сущность, не те семь пороков, которые нуждаются в благодатном навозе одиночества, чтобы взойти, а просто свою светокопию, которая улыбнется в ответ и взойдет на ступень выше нелепых основ современного европейского гуманизма, где волк и заяц имеют равные права на бумаге. Вот только, сожрав слабого, волк будет окружен почетом как реализовавший свое законное право на достойную жизнь, и был ли тот заяц?

— Глубоко копаешь, Платон, — поднялся с лавки Игорь. Получилось у тебя как-то все мои мысли в один узелок завязать, много думаю. Тяжелые мысли, все больше ночами. Впервые задумался, когда заболел сильно, на грани… а ты как дошел до этой лавки, можно спросить?

— Спросить можно. рассказывать долго. Отвечу коротко: просто я никогда в жизни не хочу больше брать в руки оружие. Не буду говорить про обстоятельства, при которых готов это сделать, надеюсь, на мой век таких хватило и вопрос исчерпан. Просто я глубоко и давно убежден, что самое страшное и концентрированное проявление греха, зла воплощено в войне, неважно, какой по масштабам — они все одинаковы в своей темной связи с каждой конкретной личностью и душой участника. В один прекрасный момент добрые, здравомыслящие люди меняются, сходят с ума, а потом не могут понять, что и почему произошло. И. бывает, что поздно: безвозвратно, чудовищно, опустошенно, необратимо поздно. Был человек, и нет человека. Нет, и не предвидится в ближайшее тысячелетие.

— Понял. Вопросов больше не имею. Ну так что, пойдем дальше? А то что-то наш привал затянулся.

Через пять минут подъема мы оказались на вымощенной камнем площадке, откуда виднелся вход в двухэтажную каливу с узкой лестницей, выбеленными стенами и крышей из красной черепицы. Внутри помещение выглядело обжитым, вкусно пахло недавней готовкой и кофе. Для приличия мы постучали и вошли, оглядываясь вокруг. Через минуту из глубины дома послышались шаги, и из полумрака на свет вышел молодой длинноволосый парень лет двадцати, который сразу обратился к нам на русском:

— Здравствуйте, откуда будете и как вас звать-величать?

Мы представились, приняли угощение в виде свежесваренного кофе и лукума и поинтересовались жизнью монаха.

— Меня зовут Паолин, я сам из России. Больше рассказывать, в общем-то, нечего, да и нельзя мне с вами долго… Вы тут, если хотите, еще кофе себе сварите, тут сахар вот, печь горячая. а я пойду, мне нельзя. мне нужно за работу.

Допив кофе, мы оставили на столике небольшие деньги и продолжили подъем. Судя по указателю, до скита Святой Анны было пять километров пути — пять тысяч метров уходящего на восемьсот метров ввысь горного серпантина. Как нельзя кстати оказался посох, который помогал балансировать с рюкзаком на спине и мелкой округлой галькой под подошвами ботинок. Через полтора часа трудного подъема с тяжелым дыханием, в рубашках с мокрыми белесыми разводами мы раскинули руки навстречу ветру на продуваемой горной вершине, откуда открывался завораживающий вид на бухту, скит Неа, откуда мы пришли, и древние каменные строения Святой Анны.

Спустившись к воротам, мы никого не встретили ни возле них, ни во внутреннем дворе. Напившись из фонтанчика, мы поставили в тени рюкзаки и присели перевести дух. Через пять минут в глубине построек послышалось движение, потом показался молодой дьякон со связкой ключей и жестом позвал за собой. В небольшой старой церкви на скамейке спал грек лет тридцати, завесу пряной легкой дымки наискось прорезали солнечные лучи, падали на чеканенных из тонкой жести блестящих рыбок, подвешенных к старым канделябрам и потемневшим от времени массивным люстрам на тонких лесках. От них множество солнечных бликов разбегалось по серым стенам. Приглядевшись, я заметил выбитую надпись «эвхаристо» («спасибо» — (греч.) — авт.) прямо на боку у ближайшей рыбки и множество фотографий младенцев прямо перед иконой святой Анны — матери Девы Марии.