Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

— По-русски или по-латышски?

— По-латышски ты, отличник, не поймешь. Но есть одно на русском…

— Сам сочинил? — поинтересовался Генка.

— Сам, — высокомерно заявил Арвид, чтобы прикрыть свое смущение. — Только ты, хоть и отличник, не поймешь ничего!

— Ну, читай, послушаю.

И Арвид начал читать. Генка не был знатоком, но сразу почувствовал, что в этих стихах идут в обнимку искренность и наивность. Особенно запомнились две строчки:

Башни Риги, вы целились а небо,

А вонзились вы в сердце мое.

— Ну как? — Арвид даже покраснел, что с ним случалось не так уж часто.

Генке стихи, в общем, понравились, но он постарался ответить как можно суше и нейтральнее:

— Ничего. Даже не подумаешь, что оболтус вроде тебя может так сочинить.

Они немножко поругались, но без злости, скорее просто для разнообразия.

— Чего опять не поделили? — просипел Николай, который, как ни странно, стал меньше кашлять, по крайней мере днем. — Заняться вам нечем, вот и плетете… Эх, быстрее бы домой добраться, к мясу, к молочку поближе!

И Николай опять забубнил о барсучьем жире и медвежьем сале, о «пользительности» молока, о том, как добротно и здорово он устроит свою жизнь дома, где, возможно, и женится, если найдет толковую, работящую жену… А Генка в который раз со сладкой грустью вспомнил о Леночке. Эх, пятьсот веселый! Эх, разлучник!.. А колеса беспечно отстукивали километры, тщетно пытаясь убедить Генку в том, что время и расстояние — лучшие лекарства от любви.

Вечером Николай подошел к Генке.

— Слушай, возьми себе костюм, и парнишка пусть себе выберет, что пожелает…

Лицо Николая, перепаханное морщинами, было напряженным, казалось, кашель вот-вот набросится на него.

— Ты о чем, Николай?

— Да о барахле об астаховском.

Генка отступил на шаг и протестующе замахал руками:

— Мне ничего не надо, я все отвезу по адресу. Николай сжал руки перед грудью и зашептал прямо в лицо отступающего Генки:

— Ну, скажи, паря, зачем тебе везти барахло?

Володьке оно и не надобно. Отец у него профессор. Академик! А для меня это — богатство. На курорт мне надо, масло, молоко покупать. И сало барсучье небось дорогое. А, Генка?

— Да замолчи ты! — крикнул Генка, и ему самому стало стыдно за свой визгливый голос: он никогда так еще не кричал. — Ты действительно… — Генка хотел сказать «раб», но едва-едва сдержался. — Я все отвезу по адресу, — твердо повторил он.

Николай вдруг надсадно закашлялся. Лицо его стало почти черным.

Генка залез на полку, где уже сладко посапывал Арвид.

Они проснулись от тишины. Ни разговоров, ни криков, ни топота ног, слышался только звук молотка, которым железнодорожники проверяют колеса вагонов. А вот и сам путеец.

— Какого черта вы здесь отираетесь? — закричал он, случайно заглянув в вагон и увидев ребят. — Приехали. Уже Москва! Шуруйте быстрей в электричку! — И железнодорожник пошел вдоль состава, постукивая молоточком, открывая крючком замасленные буксы.

Неужели Москва? Радость встрепенулась в Генкиной душе. Почти тридцать дней добирался он в этот город своей мечты.

— Арвид, Москва! Ты понимаешь, Москва!

Полусонный Арвид сначала бессмысленно хлопал глазами, а потом с криком «Ура!» спрыгнул вниз, Генка — за ним.

Николая в вагоне уже не было, астаховских чемоданов тоже.

— Шляпы мы с тобой, — запоздало укорил Арвид. — На полку их надо было…

Но, здраво рассудив, они пришли к выводу, что и на полке чемоданы вряд ли были бы сохранней: скорее всего Николаи исчез еще ночью и ребята все равно бы не услышали.

От этих мыслей было, конечно, не легче — не смогли уберечь.

Пятьсот веселый стоял на маленькой дачной станции. Но пустили его, бедолагу, в столичный град Москву. Генка бросил прощальный взгляд на опустевший состав и побежал за Арвидом к платформе, на которой толпились легко, празднично одетые дачники.

Стремительно и ровно подошла электричка. Генка и Арпид, неумытые, нелепые в своей потрепанной одежонке, но совершенно счастливые, развалились на скамейке в полупустом вагоне и жадно вглядывались в лица людей, для которых Москва была привычна, как дом родной. Напротив них сидели старушка, опасливо косившаяся на Арвида, и парень, молодой, ухоженный, красиво причесанный.

Электричка мчалась к Москве, останавливаясь у перронов станций лишь на считанные секунды, потом гудела непривычной сиреной и с породистой мягкостью снова трогалась в путь.

Вместе с толпой они выплеснулись на площадь трех вокзалов, и Генка, забыв все дорожные невзгоды и печали, обнимал Москву. Москва! Его охватил сладкий эгоизм обладания, причастности к Москве.