Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Прошло этак месяца два. Поставили наши артисты пьесу. Хорошо получилось. Приезжали из района, хвалили. Отобрали на смотр. Игорь, значит, повышение получил. Решили его перевести в районный Дом культуры. А он отказался: «Я, слышь, к колхозной жизни привержен. Хочу всегда в низовых клубах работать. Только прошу рассчитать меня, так как поеду в родную область. У меня там в колхозе мать-старушка. Пять лет дома не живу. Я ей помогу и самодеятельность подыму». Поуговаривали его и отпустили. Характеристику дали — лучше не надо.

Я немного на себя тут погрешил. Ругал, думаю, парня, а он вон какой! Не понял, видишь ли, зачем он это сделал. Как и других, охмурил он меня.

А про Вальку всякие толки по деревне пошли. Поздно домой возвращается, бывает неизвестно где. Работы, конечно, у ней поменьше: дело к зиме, уборка кончилась, но все же и к работе она похолодела. Известно, ночь не поспишь, так много ли наработаешь. Бабы говорили, что видели, как она от Игоря выходила. Он не при деле в это время жил — все ждал работника вместо себя, кому бы клуб сдать.

Наконец новый завклуб приехал. Начал Игорь дела сдавать. А Валька в открытую любовь с ним крутит. Решил я с ней побеседовать. Хоть и не отец, а все же не посторонний. Она для меня почти как дочка была. Ждал случая, подходящего, да так и не дождался. Пришлось прямо ни с того ни с сего после обеда заговорить.

Приступил я это издалека. А она посмотрела на меня в упор — глаза у нее хорошие — и говорит: «Вы, поди, дядя Сережа, про завклубом? Так прямо и скажите». Завклубом назвала, а не Игорем. Я говорю: «Да, про Игоря, мол. Давно хотел побеседовать». Она спрашивает: «Не нравится он вам?» — «Не особенно, отвечаю, но я не девчонка, в этих делах не больно понимаю. Правда, дело он, видимо, знает и самодеятельность любит». Тут она и подъехать мне не дала, огорошила: «Ничего он, как я посмотрю, кроме одного себя, не любит. И не к матери он едет, а просто отсюда сбегает. Хорошую характеристику получил и спешит удрать, потому боится, как бы кое-кто ее не испортил». — «Так что ж это, — рассердился я, — ты с ним знакомство водишь? Негодник он этакий!» — «Так уж, дескать, получилось — ничего не попишешь».

Вспомнил я тогда и разговор в Любкиной комнате, и все прочее. «Хоть уж добейся в таком разе, чтобы расписался он с тобой, что ли», — уже в открытую, прямым порядком прошу. Сидит, понимаешь, как ни в чем не бывало и даже чуток улыбается. «Плохому, говорит, дядя Сережа, учите. С нехорошим человеком росписи добиваться, жизнь с ним связывать». Слыхали! Вот и попробуй, поговори.

Любке бы я, ей-богу, порку закатил, а тут как же… Но не отступаю: «И такого, Валька, можно человеком сделать. Может, он не так уж плох, может, еще совсем другим будет». — «Вряд ли, говорит, дядя Сережа. Я с детства, слышь, с одним таким познакомилась. Отец с матерью разошелся, отчим у меня был. Работал на станции, а домой ничего не приносил: все пропивал. Мать терпела, терпела, да и обижаться стала. Отчим ее бить. Сам он был инвалид, на деревяшке, а бить ухитрялся сильно. Как мать ни оборонялась — все равно ей попадало. Чуть не каждый день это повторялось. Смотрела я, смотрела, да и вступилась за мать. Дали ему взбучку, немного поутих. Бояться стал, пил меньше, а все равно подлецом остался. Горбатого — могила исправит».

Поспорил я, поспорил и попустился. Ничего и придумать не мог. Дня через два Игорь прощаться зашел. Я еще ему руку подал. Прошли они с Валькой в ее комнатушку, а я у двери встал. За всю жизнь первый раз подслушивал: думал, авось узнаю побольше да Вальке чем-то помогу. Он говорит: «Все-таки необходимо мне уезжать — с матерью очень плохо». А Валька засмеялась как-то странно и ему на «вы»: «А это не вы ли Соне Кудрявцевой сообщили, что у вас мать давно умерла? Я ведь знаю, зачем вы зашли: боитесь, что после того как у меня ребенок будет, я плакаться да жаловаться начну. Боитесь, что вас разыщу и подмочу вам репутацию. Поэтому и зашли: обманул, мол, деревенскую дуру, но все же зайду на прощанье, вызову к себе сочувствие, и она меня меньше плохим вспоминать будет, а еще лучше поверит всему и простит. Эх вы! Да я вас давно поняла. Сначала вот чуть ошиблась. Поверила было… А бояться нечего. От такого, как вы, никогда ничего не потребую. Живите себе спокойно, только больше мне на глаза не кажитесь!»

Вылетел он пулей мимо меня. К двери — и до свиданья. Красный был, что тебе рак: все-таки малость проняло…

Сергей Кузьмич умолк и полез в карман за папиросами. Багровый отблеск догоравшего костра освещал его нахмуренное лицо, которое казалось теперь печальным и словно бы обиженным.