Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Завжикала, запохрустывала коса Щепова. Начал косить и я, разминаясь, втягиваясь, вспоминая забытую работу. Носок косы выныривал из влажной травы, взблескивал, как сиганувшая от щуки плотва. Косилось тут легко. Щепов чисто обработал поляну, а под травой стлался мох, и коса мягко скользила по нему.

Косили молча, останавливаясь для правки. Где-то — Щепов сказал, на лесопункте — что-то невнятное бубнило радио. А так в лесу стояла тишина, только и было слышно сочное похрустывание кос да звон брусков, когда их пускали в ход.

Через час позавтракали. Бабка Настя еще с вечера наложила в сумку яиц, копченой свинины, луку, огурцов. Поели и опять разошлись по разным концам поляны.

Неясное, неопределенное чувство охватывало меня тем больше, чем я дольше косил. Вдруг начинало мне казаться, что я здешний, постоянный, какой-нибудь родственник Щепову, что ли. И не заехал на несколько дней, а живу тут. И не случайный это у меня сенокос, а основное дело, а другие дела там, в городе, — это так, случайные, необязательные, пустячные.

«Кровь заразговаривала», — подумал. я и отмахнулся от слепня. Солнце теперь осветило поляну и просеку, слепни и разная мошка становились нахальней, трава подсыхала.

— Шабаш! — весело сказал Щепов, и вдруг в стороне, как бы подтверждая его слова, бухнул выстрел. Я даже вздрогнул. Затем второй.

Низко, почти над самыми верхушками деревьев, пронеслось несколько уток. Пронеслись с реактивной скоростью и исчезли. Щепов поглядел в сторону выстрелов.

— Пойдем-ка посмотрим, — сказал он. — Балует кто-то. Утка только на крыло становится, до охоты еще боле месяца, а они… Озерко тут недалеко.

Щепов повел меня по лесной тропке. Вскоре мы выбрались к порядочному озерку. На другой стороне озера стояли два парня с ружьями, один высокий, другой ему по плечо.

— Вы что же это делаете, бардашные хари! — на высокой ноте без всякого предисловия закричал Щепов, направляясь вокруг озера прямо к ним. — Закону не знаете, порядку? Я вот вас!

— Ты, папаша, хиляй отсюда прямым ходом, — злобно сказал маленький, одетый по-охотничьи, с определенной претензией выглядеть по-спортивному. — Мотай, пока тебе не зафитилили.

Второй, в простой куртке и брезентовых брюках, дернул маленького за рукав и примирительно проговорил:

— Да поразмяться вышли, дядя Толя. Брат вот приехал, места ему показать хочу. Давай покурим. — Он вытащил из кармана пачку.

— Не буду я с тобой курить! — разбушевался Щепов. — Какой я тебе дядя? Браконьер ты, вот кто. «Покурим»! Щепов «Казбек» курил, когда ты маму не выговаривал. Ступай домой, а то в охотинспскцию сообщу. А тебе, — напал он на маленького, — я сам могу зафитилить. Ишь моду удумал — на блатном языке разговаривать! Блатняга нашелся! Да Щепов сидел, когда тебя еще и в проекте не было. Плохо ты Щепова знаешь!

Анатолий Федосеевич разошелся не на шутку, кричал и размахивал бруском, как гранатой, словно собирался швырнуть его. Высокий потянул маленького, и они ушли в лес, хотя маленький не переставал что-то ворчать и бубнить. Щепов не отступался и ругал их вдогонку.

— Вот со мной, — кричал он, — кариспандент! Во все центральные газеты пишет. Он мигом на вас фельетон сообразит! Завоете тогда…

— А что ты, Анатолий Федосеич, вправду сидел? — спросил я, когда мы вышли на луга.

— А как же. Сидел два года. На станции Сухобезводной, — хмуро ответил Щепов. — Было дело. Этот-то с лесопункта, знаю я его. А тот, значит, заезжий.

— Так за что же?

— Известно за что. — Щепов неожиданно рассмеялся, лицо у него собралось морщинами, даже больной глаз, казалось, оживился. — За язык за долгий, вот за что. Старуха моя говорит, что мне его с детства окоротить было надо. Часто он меня подводил. Да мне повезло. Другие за болтовню не по стольку огребали. Сначала из партии долой, потом реабилитировали. Вот и весь сказ…

Вторую половину дня я провел на мезонине. Открыл окно, нашел ведро и тряпку, вымыл пол, обтер табуреты, столик. И стал выбивать пыль из книг прямо в окошко. Ветерок подхватывал ее и уносил к свежей, деревенской, глянцевитой зелени берез. Попутно я просматривал и сортировал книги.

Раздолье было бы здесь букинисту. Дед, а может, и прадед выписывали журналы и приложения к ним — собрания сочинений. Собрания давно разошлись по родне и по сельским жителям. Но и среди оставшихся книг было немало ценных и любопытных экземпляров.

Я отложил для себя «Географию Российской империи» конца прошлого века, «Новую историю» начала века нашего, пособие для умельцев за 1880 год под названием «Ремесленник», две духовные книги. Отобранных книг прибавлялось, а я еще не кончил просматривать одну книжную полку на одной стене мезонина.