Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Вдруг телефон на столе зазвонил, властно и отрывисто. Редактор встал, снял трубку и слушал стоя. Затем он сказал:

— Да. Понятно. Иду.

Он положил трубку, одернул свою гимнастерку-толстовку и только тут обратил на меня внимание. И сказал, выходя из-за стола, сказал как-то вяло, неопределенно:

— A-а, приехал…

Немного помолчал и добавил:

— Ну ладно. Получи там зарплату за полмесяца и поезжай обратно. Прежде отдохни, конечно.

Еще помолчал и еще добавил:

— Некогда. Потом разберемся. Да не валяй там дурака.

И направился к выходу из кабинета.

Я выходил рядом с ним, чуть позади. И то ли мне показалось, то ли я на самом деле слышал, но вроде бы его губы прошептали: «Да, это крупная политическая ошибка…»

Редактор ушел, в редакции по-прежнему все упорно молчали. Виктора Ивановича не было. Я получил деньги, попрощался со всеми и вышел на улицу.

Ветер совсем разогнал тучи, над маленьким нашим городком вовсю светило солнце. Блестела река, в тополях возились птицы. Шли по улице люди, разговаривали и смеялись. Домики казались чистенькими и умытыми. Совсем еще не осенним выглядел городок.

А душа моя полнилась радостью. Хоть и чистосердечно жалел я редактора, но над моей-то головой гроза пока пронеслась, и — вот эгоизм здоровья и молодости — я уже думал совсем не о редакции, а о встрече с друзьями, о стадионе, о танцах, о кино. А главное — впереди меня ждала обратная поездка: Дерюгино, Матвей Васильев, Женя, колхозники, с которыми я работал. И Людмила!

И до чего же замечательно было жить!

Когда я пробудился, солнце уже не стояло в зените, а просвечивало сбоку сквозь медностволье сосен. Начали наглеть комары. Я встал, размялся и надел рюкзак.

Пока все шло, как было задумано. Я и планировал поспать в этом лесу, перекоротать обеденную жару. Вырос я в лесном краю и ничего в лесах не боялся, кроме змей. Было у меня к ним брезгливо-пугливое отношение. А в таком сухом сосновом бору-беломошнике змей не должно было водиться. И запомнил я этот бор еще с отрочества.

На родину матери мы ходили дважды. Оба раза летом и все шестьдесят верст пешком. Дорога здесь была старинная, булыжная, обсаженная березами, совершенно запущенная. Новый большак, связавший несколько районов, проходил в стороне. Значение этой дороги утратилось где-то в начале века. И чинилась она только местными колхозами, чтобы удобнее проехать из бригады в бригаду.

Дорога шла через два волока. Один — в двадцать пять километров, с единственным кордоном посредине, другой вдвое меньше. Последний я только что миновал, перешел по ветхому мосту через шуструю Юрмангу и отдохнул в сосновом лесу.

Красив и спокоен был этот бор. Сосны стояли негусто, высоченные и ровные, как на подбор. Вздымщики насекли на их боках стреловидную, елочную татуировку. Подлесок почти отсутствовал. А белый скрипящий мох устилал небольшие пригорки и распадки и выглядел сказочно и приветливо. Птиц не слышалось. И если присутствовало что живое, так это солнце, уходившее на закат.

Сотню, наверное, раз собирался я побывать здесь. Да ведь и не только здесь. Пройти всю эту дорогу — волоки, поля, угоры, тихие деревни, попить из лесных ручьев родниковой воды, полежать в бору. Да как-то откладывал, так и не собрался с тех дней отрочества. А теперь вот шел и вспоминал. Ночевал на пол пути в той же деревне, что и тогда, давным-давно. Щемяще радостными были воспоминания. И особенно в этом бору.

Теперь догадался я, почему, когда впервые пришел в Третьяковку, меня остановила картина, изображавшая такой бор. Мучило меня, но никак я не мог вспомнить, где я это видел. Но ведь видел же! Тогда решил, что видел репродукцию в журнале. А сейчас понял: здесь отложилось то впечатление навсегда.

Шагал по просеке, песчаной и ровной. Корни деревьев кое-где выступали над почвой, бугрились и уходили вглубь. Было душно, и пахло разморенной хвоей. Шагал я и думал, что вовеки бы не собраться мне в заветное путешествие, кабы не приятель из областного архива.

Он занимался антирелигиозной пропагандой. И занимался обстоятельно, увлеченно. Проштудировал Евангелия всех четырех евангелистов и скрупулезно сравнивал их, находя противоречия. Писал к тому же какую-то брошюру. А когда я рассказал ему, что дед мой был попом в глухой деревне, что до сих пор там стоит дом, что в нем есть библиотека, а ездит туда только моя старая тетка, то он сделался сам не свой. Все приставал ко мне, умолял съездить, отобрать редкие книги. А то, дескать, без надлежащего хранения пропадут.