Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Тихо и как-то призрачно было тут. Светила полная луна, деревья стояли недвижимо, не шелестя ни одним листочком, как высеченные из камня. Здесь пока еще держалась теплота, но уже виделось, как долину реки заполняет туман, осторожно накатываясь на склон, и, цепляясь, взбирается по нему выше и выше. Почему-то иногда в воздухе ощущались запахи сена, хотя поблизости и сенокоса-то не было. За рекой четко виднелась опушка леса, мрачная под луной, а вдоль берега расположились на лугах стога, казавшиеся сейчас какими-то живыми существами, куда-то идущими и присевшими отдохнуть.

Я держал прохладную Люси ну руку, незаметно старался приблизить к ее плечу свое и слушал ее рассказ. А она говорила об этой церкви, о парке, о том, что наш городок сначала был заложен здесь, а потом его перевели по какому-то царскому указу ниже по течению реки, а здесь осталось лишь село. Кое-что об этом я уже знал, но непосредственно на месте да еще в такой обстановке слушать древнюю легенду, а может, и действительный исторический факт, оказалось очень интересно и даже почему-то чуточку жутковато. Угрюмо высились церковь и колокольня, давно использовавшиеся для хозяйственных нужд, каким-то тысячелетним матовым светом сияла луна. И всему окружающему, всему сущему, кроме нас, насчитывалось много веков. А мы были малюсенькими существами, затерянными в бесконечной веренице лет.

Я сказал Люсе, о чем подумалось. Она засмеялась, и беседа перешла на наши будничные дела. Потом, разумеется, меня потянуло откровенничать, рассказывать о себе, о своих планах. А дальше пошли стихи — свои и чужие. В первую очередь, конечно, Есенин. В общем, все кончилось тем, что я тихонько пробирался к себе сенями, стараясь не побеспокоить спящих, часу в третьем ночи.

С этого вечера и начались наши совместные прогулки. Весь день я работал, бегал к Васильеву, писал, звонил с одним чувством, с одной мыслью, с одной надеждой: скорей бы наступил вечер. И когда я видел Людмилу, идущую пружинистой походкой от ферм в красной косыночке на светлых, коротко подстриженных волосах, в простеньком платье, облегающем ее сильную, спортивную фигуру, видел, как она помахивает чемоданчиком в загорелой руке, подчеркивая ритм шагов, спеша к дому и ближе ко мне, мое сердце, сердце спортсмена, начинало угрожающе сбиваться с ритма и замирать. Сколько радостного виделось впереди: вечер, встреча на спортплощадке, ночная прогулка по парку или на берег реки, чтение стихов и растущее с каждым днем чувство взаимной близости и полного обоюдного понимания.

Ездили мы ночью и за реку на лодке Матвея Васильева — ладном, крашеном, сухом ботике. Бродили между молчаливыми стогами. Ночная птица то и дело возникала перед нами и, делая неожиданный пируэт, исчезала, точно мгновенно растворялась. Кругом стояла тишина, только в осоке у берега иногда чмокало что-то да изредка ударяла рыба в реке. Потом плыли обратно, прорезая туман, тихонько булькая веслами, сбивая темную воду в маленькие водовороты, нарушая гладь и покой речного зеркала.

Здесь, рядом с тем местом, где мы так неожиданно познакомились, мы впервые и поцеловались. И в обнимку пошли вверх, к домам. А на следующий день я был настолько переполнен всевозможными хорошими чувствами, что схватил велосипед и не успокоился, пока не нагонял по окрестным дорогам километров тридцать.

Будучи заняты лишь друг другом, мы с Люсей наивно полагали, что наши свидания проходят в полной тайне от окружающих, что ее мать и мои хозяева почти что ничего не замечают. Тем более — ничего не знают односельчане: какое им до этого дело, какой интерес?

Однако конспираторами мы оказались никудышными. И вскоре нам предстояло убедиться, что в селе всегда знают обо всех все, иногда и чуть больше того, что есть в действительности. Знали, оказывается, и в Дерюгине о наших прогулках и относились к этому далеко не все одинаково. Очень не одинаково.

Однажды вечером, проходя сенями в свою комнату, я услышал разговор. Дверь в комнаты хозяев была приоткрыта, и басок Матвея Васильева отчетливо слышался в сенях. К комбайнеру пришли родственники, организовалось скромное застолье, а сейчас Матвей Васильев говорил обо мне, поэтому я приостановился.

— Этот парень хороший, — гудел Васильев. — Хо-о-ро-ший. У меня в прошлом году один был — надоел, как собака. На комбайн лезет, выработку вместе с бригадиром проверяет, словно мы жулики какие или не для себя работаем. Учить пробовал, экзаменовать. Чуть я ему, право слово, выволочку не дал. Да неудобно вроде. Уполномоченный. А этот молодцом. Если и скажет что, так по делу. Молодой, а смекалистый.