Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

— Я себя считаю средненьким и ничуть этого не стыжусь. Ну, не всем же бог дал гениальный талант! Было время, и я переоценивал свои силы, а то, наоборот, вдруг начинал считать себя ничтожеством. И подъемы, и падения бывали. То похвалят — так гордость распирает, куда там! то разругают — и себе противным кажешься. Теперь все отстоялось: ни зазнаваться меня не научат, ни в бездну отчаяния не повергнут. Знаю, на что способен, на что нет. Вы только, Женя, не думайте, что я успокоился. Для думающего человека, тем более для творческого работника, это смерть. Конечно, хочется быть генералом, но ведь надо трезво оценивать и возможности. Зато уж и на халтуру меня никогда не собьешь. Тут уж свое не продам за чечевичную похлебку.

Он разгорячился, ходил от печки к столу, даже начал жестикулировать. Евгения Васильевна сидела в глубоком кресле, смотрела на него ласковыми, ободряющими глазами. И неожиданно она сказала:

— А вы, Федя, простой и хороший. И очень легко с вами.

Он подошел к ее креслу, остановился, поглядел ей прямо в большие серые глаза и вдруг легко приподнял ее, взяв за плечи, из кресла и поцеловал в пухловатые, немного подкрашенные губы.

И была супружеская ночь. И вторая и третья.

…Минули эти дни, и настал момент, когда как-то утром Федор сказал:

— Ну, Женя, как дальше будем? Поедешь со мной? Навсегда.

Евгения Васильевна хоть и ожидала такого вопроса, но все равно как-то испугалась вроде, съежилась, как от холода, и тихо ответила:

— Да как же я без этого? Без всего? Вся моя жизнь тут, в нашем городке. В школе. И вообще.

«А я разве не часть твоей жизни?» — подумал Федор, а вслух начал уговаривать Евгению Васильевну поехать с ним. Аргументация его была убедительной: тут были и возможности большого города, и бытовые удобства в его хоть и небольшой, но пока вполне достаточной квартире, и школа рядом, где могла бы работать Евгения Васильевна, и многое другое.

Она слушала, не возражала, но, когда он выговорился, сказала так:

— Я, Федя, после Колиной смерти сказала себе, что жизнь моя, то есть личная жизнь, в прошлом. И запретила себе думать о какой-то семье. А вот школа, город наш, все, чем я сейчас живу, спасли меня. Все я им отдавала, не только рабочие часы. Слишком много вложено у меня тут. И не оторвать многое от сердца никак.

«Да и меня слишком многое связывает там, — подумал Федор, — вся моя работа, да и жизнь, можно сказать, там».

Он стал говорить Евгении Васильевне о творческой среде, о необходимости все время «вариться в этом котле», а она вдруг перебила его и стала доказывать, что он мог бы превосходно творить и здесь. Она старалась как можно ярче описать красоты местной природы, уже планировала, где можно устроить ему мастерскую, говорила, что можно же выезжать в мастерские фонда хоть каждый месяц, что здесь он напишет новые, лучшие картины.

Так они перебивали друг друга, доказывали, убеждали, но каждый чувствовал, что ничуть не убедил другого.

Еще не один день продолжались эти разговоры, но постепенно пыл их стихал, они становились как-то беспредметней, и уже ощущалось, что ни к каким практическим выводам они не приведут.

И однажды, когда на уговоры Федора Евгения Васильевна холодновато и совсем буднично ответила: «Нет-нет, Федя, это исключено», он понял, что дальнейшие рассуждения бесполезны, и, пожалуй, ему пора уезжать…

На перроне они открыто целовались, хотя могли увидеть знакомые и об их прощании сразу бы узнал весь городок. После морозов наступила оттепель, падал мокрый снег. Он таял на лице у Евгении Васильевны, на щеках образовывались капельки, как слезы. А может, то на самом деле были слезы.

— До лета, — говорил Федор, — до лета. Еще все продумаем и найдем же выход. Проверим себя как следует. До лета. Уже недолго осталось.

Евгения Васильевна молчала, прильнув к нему.

— До лета, — еще раз сказал Федор, высовываясь из тамбура уже тронувшегося поезда, махал рукой и долго смотрел, как идет за поездом по перрону фигурка с прощально поднятой рукой в пестрой рукавичке. Но затем ничего не стало видно, и он вдруг подумал-, что говорил он фальшиво, не веря самому себе, что не стоит приезжать ему летом, что ничего не изменится и что вряд ли он приедет. Подумал, что и Евгения Васильевна, видимо, знает, что прощается с ним навсегда, что она не ждет его летом и не видит в его приезде никакого толку.

Федор стоял в тамбуре, курил папиросу за папиросой и думал, как бы хорошо было, если бы Евгения Васильевна была, скажем, художницей. Но сейчас же отбросил эту мысль — она ему не понравилась — и стал раздумывать, почему все так сложилось у них.