Павел Халов - Иду над океаном

Время, отведенное Волкову для пребывания на этой земле, истекало, а у него еще масса дел не решена. И были это главные, больные какие-то дела. Ольги он уже не мог увидеть, она уехала в командировку. При воспоминании о ней ожило ее лицо таким, каким он видел его в свой последний визит к ней — добрым, светлым, мягким каким-то и неуловимо загадочным. Эта загадочность-то и смущала Волкова, и мучила его, и какая-то горечь оживала в нем при воспоминании. Что-то было в Ольге ироническое и чуть снисходительное, точно дочь жалела его и не хотела сказать чего-то очень важного.

А еще нужно было ему увидеть Марию. Может быть, единственное в жизни не мог он оценить и разложить по полочкам, как научился оценивать свои и чужие поступки, события и явления в армии, — это свои отношения с женой. Он чувствовал какую-то правоту за женой, но быть объективным ему не позволяла горечь. И себя он не мог поставить на ее место именно из-за этого. Не так-то много времени им осталось, — думал он. И не понимал, почему она сама об этом не думает, почему она так расточительна. В одном он был убежден: в семье все должно быть подчинено главному. Главное — это его работа, это новое его назначение. Он оставлял мысленно за ней право на поиск и на желание удачи, — все это он понимал, но не до такой же степени и не в этом возрасте. Но улететь и не зайти к ней в клинику, не увидеть ее в последние минуты здесь — значило признать, что в их жизни что-то произошло непоправимое и тревожное. А он не хотел этого. И он сказал Артемьеву:

— Мы еще должны заглянуть в клинику. У Маши сегодня очень важная операция.

…Алое перышко спидометра покачивалось за цифрой «100». Черная «Волга» стелилась над асфальтом широкого шоссе. Они шли в левом ряду почти над разделительной полосой, словно Вовка хотел разбиться. Шоссе, как всегда, было забито транспортом — два потока тянулись за город, два таких же текли им навстречу. Над шоссе стояло марево отработанного газа, пыли.

Было шумно и жарко, но в машине царила тишина. И если бы можно было слышать это, Наталья, неподвижно сидевшая рядом с Вовкой, так и не поднимая от самого дома головы, слышала бы, как яростно клокочет в нем сердце. И все-таки стремительная езда успокоила его. Уже за городской чертой он расслабил пальцы на руле, почувствовал, что в нем нет прежней обиды.

Он покосился на свою пассажирку, увидел ее бледную щеку и то, как неподвижно лежат на стиснутых коленях ее руки — ладошками вниз, точно она прикрывала колени. И вдруг он подумал, что ничто не имеет значения. Главное, что она сидит вот здесь, всего в двадцати сантиметрах от него — и это было так близко, что он отчетливо ощущал тепло, исходящее от нее. У них почти не осталось времени, чтобы что-то поправить или что-то изменить. И стоит ему коснуться ее пальцами — она не уберет руки… Он так и сделал. И она действительно не убрала рук со своего колена. Только ниже наклонила голову. И вдруг тихо сказала:

— Неужели ты на самом деле ничего не понимаешь?

Вовка не ответил. Тогда она подняла голову и посмотрела на него. Щемяще хороша была она — и это ее бледное, залитое светлыми слезами лицо, и белый воротничок кофточки на тонком и беззащитном горле — все было адресовано ему, все было для него — и навсегда. Наверное, в жизни каждого человека бывают такие мгновения, когда будущее открывается до самой своей бесконечности. И Володька почувствовал, что он готов заплакать, что он плачет, слезы сами собой текут по его лицу, и ему не стыдно этого.

Здесь была отводная дорога, по ней осенью с полей вывозят зерно. Она тянется на многие километры, и по ней он возил генерала Волкова в ближайшую часть, когда они хотели сократить дорогу. Он свернул туда и повел машину, ничего не видя перед собой. Потом он остановил машину и уткнулся лицом в согнутую на рулевом колесе руку. Наталья сама взяла его голову обеими своими ладонями и посмотрела ему в глаза близко-близко, так близко, что он ничего, кроме ее глаз, не видел. И это было удивительно: семнадцатилетняя девочка оказалась старше его — она была старше его прежде в своей капризности, была старше потом, в страхе, что испытывала в его присутствии, она оказалась старше и проще в любви, а что это была любовь — она не только не сомневалась, она не думала о том, как называется то, что происходило с ними сейчас.

Мотор заглох, в открытые окна тек густой, прогретый солнцем, насыщенный запахом зреющего хлеба и спелых трав воздух. И это всего в нескольких десятках метров от шоссе, по которому с гулом проходили тяжелые машины.