Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

В зале пасмурный полумрак, но впереди, где невысокая сцена, горит около десятка ламп. Пестрый занавес и смешит и радует сердце: его стачали из полотнищ мешковины, из кусков домотканной суровины, из цветастого ситца, а клеточки темно-синего сатина выделяются на нем, как черные квадраты на шахматной доске. Все это принесли из дому те осиновцы, которых волновала новая жизнь, кто с робкой и затаенной радостью шел ей навстречу.

Основа сцены сбита из тонких жердей и застлана досками самой разной прочности и толщины: осиновской молодежи, сносившей сюда эти доски и жерди, не из чего было выбирать, да и некогда было размерять и прикидывать. Попадались валявшиеся под сараем или во дворе доски, нетяжелый брус, и если деда и отца не было поблизости, прятали их в снег или в солому, а вечером, в темноте, тащили в школу… Конечно, нести приходилось левадами, садами, а не улицей, где могли произойти неловкие и даже опасные встречи.

Над сценой, от стены до стены, была протянута красная лента с вырезанными зубцами. На ней шатающимися, неровными буквами написано:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Справа на сцене, между лозунгами, висел маленький портрет Ленина. Узнать сразу, что это Владимир Ильич, трудно, но помогает надпись под портретом: «Нарисовал товарища Ленина за один присест Петро Хвиноевич Чумаков».

В школе тепло и тесно. Раскрасневшиеся лица обращены к сцене: там, за небольшим столом, накрытым пунцовой материей, сидит Андрей. Он сбрил бороду и оттого кажется сильно похудевшим. Рядом с ним Филипп Бирюков, то и дело приглаживающий свой непокорный чуб, а по другую сторону — Ванька… Слева от стола стоит застенчивый оратор — Максаева Мавра. Она ходила с хлебным обозом на станцию. Это видно хотя бы по тому, что ее лицо с небольшим носом обветрилось в морозной степи, стало почти чугунно-черным, а в темно-серых насмешливых глазах краснеют тонкие кровяные прожилки.

— …Ну, чего вам много рассказывать… Взялись поехать и съездили. Почему по своей охоте поехала?.. А как же не поедешь, ежели городские хорошие люди и сами с голоду помирают и детишки ихние… Как не поедешь?..

— Ну, а как морозец, кусал? — послышался из зала насмешливый женский голосок.

— А как ему добраться до моих телес? На ногах, погляди… — и Мавра выставила напоказ залу свои черные валенки. — На голове — вот какая толстенная шаль, — она потрогала руками седую шаль, лежавшую на плечах. — За десять пудов жита совету спасибочка. Ну, а теперь отпустите мою душу на свободу. — И, засмеявшись, неслышно зашагала со сцены.

— Почему ж ты про бандитский налет на обоз ни одного слова не сказала? — громко спросил из зала Хвиной.

— Ульяшка храбрее, она больше знает и расскажет, как, что и почему.

В зале дружно засмеялись и стали просить на сцену Ульяшку Лукину.

— Ульяшку! Давай-ка Ульяшку! Нечего ей за спинами хорониться!

В одном из дальних углов зала Ульяшка осипшим голосом спорила с кем-то, что-то доказывала и в конце концов с досадой бросила:

— Фу ты! Ну и народец, прилипли не хуже смолы!

И Ульяшка появилась на том же самом месте, где недавно стояла Мавра Максаева. Она была небольшого роста, большеглазая, невысокая, но широкоплечая… На простоватом молодом лице играли и лукавство, и грубоватость, и доброта…

Филипп Бирюков — он, как председатель совета, вел собрание, — приподнявшись, попросил, чтобы в зале не разговаривали.

— И не стоит, товарищи, кричать: «Ульяшка! Ульяшка!» Надо с уважением к Ульяне Лукинишне… — добавил он.

Ульяшка, подкатив свои лукавые большие глаза, сказала в зал:

— Вот же! А вы и не догадались, что я Ульяна да еще Лукинишна.

Вместе с теми, кто сидел в зале, засмеялись Филипп, Андрей и Ванька.

А Ульяшка стала вдруг строже.

— Вам смешочки, а там было кровопролитье… Обдонских двух пронзили пулями, пронзили голову и моему лысому быку… Ох, и ревела же я — на всю степь… Думаю: что ж теперь делать буду с одним быком?.. Придет весна — хоть самой в пару с ним лезь в ярмо…

Она помолчала и, глянув в сторону президиума, с усмешкой сказал:

— Ревела и честила на все боки их вот, хуторскую советскую власть… Вышло, что понапрасну ругалась, — бычка мне вернули, парного моему дали… Твердое слово у красной власти. — Опять вспомнила про беляков: — Возила им, чертям, батарейскую упряжку на бычатах. Довозилась до того, что бычат моих порезали и сожрали, а меня посекли за скверные слова, и пошла я, горемычная, с одним кнутиком домой… Иду, реву и ниже спины почесываю…