Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Иван Петрович усмехнулся и вышел в сенцы, откуда вынес краюшку хлеба и щепотку соли.

— Чайная чашка тут? Ага, вот она…

Он почти до верха наполнил чашку и, вытерев тыльной стороной ладони губы, как это делают любители спиртного, поднес ее Хвиною.

— На, Хвиноен.

— Сперва хозяин, а потом уж гости.

— Пей, говорю, за Филю пей.

Хвиной долго тянул из чашки и крякнул лишь тогда, когда самогон был выпит до капли. Закусывая, он улыбнулся и сказал:

— Диву даюсь, как это глотка на людях подводит? Сейчас вот ничего, а у Степана поперхнулся.

— Затюканные мы, как собаки. Пушинки мы. Степан и Аполлон дуют, а мы и летим, куда им надо.

Иван Петрович опять засмеялся и приложился к чашке.

— Ты толком скажи, Петрович, что случилось?

Сгущались ранние сумерки. Мыча, с горы шли коровы. С хутора им откликались телята. Уже и гурт прошел к ночному стойлу…

Иван Петрович, наклонясь к Хвиною, раздельно шептал:

— Филипп был ночью. До зари беседу вели. Послали его красные казаков убеждать бросить братскую войну… Не за что, мол, изводить друг дружку… Говорил Филипп: «Нам тычут в нос, что там одни мужики. Брехня! Там есть и такие бравые казаки, что похлеще других. Форма — ни дать ни взять старинная. Только песни новые». Думают постановить жизнь так, чтобы пруд в Зыковом за рюмку водки не прудить, чтобы у Хвиноя и у Ивана на столе стояла своя полбутылка.

В наступившей темноте Иван Петрович старался разглядеть Хвиноя, а Хвиной, почесывая затылок, угрюмо молчал.

— Не молчи. Хвиной. Вижу, что хочешь сказать. Ну и говори, — возбужденно настаивал старик Бирюков.

— Казачество остается нерушимым, — начал Хвиной, как бы разговаривая с самим собой. — Форма и прочий обряд казачий — тоже остается… И это не плохо. Насчет прав всяких спорить не приходится. Зацепка только насчет бога. Не зацепка, а прямо — крюк. Тут умного не получается. Солнце, травка, разные звери — кто их придумал?.. Бог, Петрович! Крути, не крути — бог!

И чтобы обосновать свою правоту, Хвиной начал рассказывать знакомую осиновцам притчу о юдинском помещике Константине Лазаревиче: как он в июньскую пору выехал по степи покататься на серых в яблоках жеребцах. Сел с ним в легкие дрожки и его сын Евгений, студент. Катаясь, они любовались высокими хлебами.

«Боже мой, какую благодать ты послал!» — сказал Константин Лазаревич.

«Папа, какой там бог — нет его…»

Отец замолчал и молчал до тех пор, пока не собралась туча, не грянул один удар грома за другим… От третьего удара упали кони, и Евгений испуганно закрестился: «Боже, сохрани и спаси!..» И тогда отец, ударив его по щеке, крикнул: «Мерзавец, чего крестишься, если бога нет?!»

Под ливнем, под новыми грозовыми ударами Евгений со слезами попросил у отца прощения…

Закончив рассказ, Хвиной молча улыбался, в упор рассматривая своего зажурившегося собеседника.

Иван Петрович думал. Руки его застыли, как в тисках сжимая плохо скрученную цигарку. Думал он с сожалением, что нет сейчас Филиппа, который сумел бы подсказать, как надо ответить Хвиною, чтобы остаться победителем в споре.

А Хвиной радовался, что озадачил собеседника. Улыбка довольства не сходила с его лица, а пальцы уверенно крутил цигарку.

— Полковник, пан, знающий человек Константин Лазаревич, а бог для него все-таки есть. В этом деле, Петрович, как говорится, без бога ни до порога.

— Не трогай бога, Хвиной! — возбужденно заговорил Иван Петрович. — Сами будем разбираться в мирском. Пахать надо, если не хочешь с голоду помереть?.. Надо. А плуг где? А где быки?.. У Аполлона, у Степана, у Мирона, у Матвея, у Федора Ковалева… У них и сеялки и косилки… Им к быкам надо других быков. А другие быки — это мы с тобой, Филя, Ванька, Петька… Погоняют нас Степан и Аполлон, а бог этого не видит. То ли нет интереса у него к мирскому, то ли, может, соображения не хватает рассудить…

— Про интерес, Петрович, говори, а про соображение помолчи, не гневи его, всевышнего, — строго заметил Хвиной.

— Выпей остатки. Мы с тобой столкуемся, — настойчиво проговорил Бирюков.

Остаток решили выпить пополам.

— Ты возьми, Петрович, любое дело, — снова начал Хвиной. — Ганке моей жить бы да жить, а она взяла и померла…

— Хворала, вот и померла.

Хвиной засмеялся тем добродушным смехом, который овладевал им, когда водка согревала тело и язык развязывался.

— Ну, а хворость откуда взялась? — спросил он.

— Простудилась, и от жизни такой… А вовсе не по божьему указу, — твердо отвечал Иван Петрович.