Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы

Королев замолчал, Мария уже не смеялась, смотрела на него, сняв очки, грустно и преданно.

— Да-а… — пробормотал Гольцев. — Да-а… Так, значит, у тебя с главным крупные нелады?

— Чепуха все! — Королев с визгом подвинул стул, взял вилку и стал энергично жевать. — Это, так сказать, нюансы жизни. Главное, я считаю, делать свою работу честно — а значит, жизнь у тебя проходит недаром. Как у тебя дела? Расскажи.

— Как у меня… — Неожиданно для себя Гольцев почувствовал: ничего ему не хочется рассказывать Королеву. Ни о намечающемся собкорстве, ни о Вере… ни о чем. И он пожал плечами: — Пишу. Езжу, пишу…

— Как бифштексы? — выручила его Мария.

— А еще есть? — вместо ответа засмеялся Гольцев.

Мария, довольная, вскочила, взяла его тарелку и ушла на кухню.

Со спины она еще больше напоминала колобок — маленькая, пухленькая…

— Кем она у тебя?

— Учительница, — сказал Королев. — Алгебра, геометрия, тригонометрия… Это она, в общем-то, шутила насчет «полетит». Она, знаешь, сама… я с ней так и познакомился — письмо к нам от нее из школы пришло…

— Единство взглядов супругов — основа счастья, — удалось наконец Гольцеву вернуться на прежний шутливый тон. — Слушай, Леша, я в газетке видел, тут футбольный матч из Москвы передавать будут, посмотрим?

…Когда он собрался уходить, уже в коридоре, у двери, Королев, попрощавшись, погрозил ему кулаком:

— Я тебе поставил штамп на убытие, но гляди… ко мне зайди еще. Ужинать!

— Зайду, — сказал Гольцев. — Что за вопрос. На такие-то бифштексы!

— Сколько ведь опять не увидимся! — зажмурился и потряс головой Королев. — Ишь, как нас в разные стороны растащило…

Утром Гольцев проснулся поздно. Голова от долгого сна болела, в теле была слабость. Он принял душ, выпил в ресторане стакан виноградного сока и вышел на улицу.

Что-то, помнилось ему, нужно было сделать сегодня — обязательно нужно было то ли съездить, то ли сходить куда-то…

День стоял прозрачный и теплый, медленно кружась в воздухе, падали на асфальт желтые листья.

Ах, дьявол, куда же это нужно-то было?..

Он стоял возле гостиничного крыльца, сунув руки в карманы и морщась от боли в голове, и кроме этой боли ничего в ней больше не было. Спустившись с крыльца, прошла мимо администратор гостиницы — пожилая медлительная женщина со светлыми ироничными глазами.

— Вчера небось перебрал, сердешный? — с усмешкой заглянула она ему в лицо.

— То-то и оно, что нет, — не отшучиваясь, ответил Гольцев, достал сигареты и пошел к стоявшей неподалеку скамейке.

И только он сел и затянулся, как вспомнил: это же когда уходил от Королева, тот просил его не уезжать, не зайдя к нему, — вот оно то, что ему «нужно было сделать сегодня». Экая у него, однако, память стала…

Листья падали тихо, едва слышно, с легким шелестом касаясь асфальта, и были желты ясной и чистой желтизной.

Гольцев выкурил подряд три сигареты, и ему стало полегче. Он посидел еще немного и встал. Нужно было работать — собрать материал для какого-нибудь очерка, для корреспонденции ли: газета не центральная, привозить из командировки одну статью — роскошь непозволительная. Если каждый так будет, она разорится….

Он спустился с горы, миновал плотину, окутанную ревом падающей со сливов белой, словно заснеженной воды, и вышел к заводу.

В заводоуправлении Гольцев отыскал секретаря парткома и попросил назвать молодого парня, о котором стоило бы написать очерк. Тот указал ему кандидата, рассказал о нем, что знал. Они распрощались, Гольцев отправился в цех — и будто спускался со ступеньки на ступеньку: поговорил с начальником цеха, потом с начальником участка и, так и не повидав еще своего героя, дошел до мастера. Мастер сходил, позвал парня и стал толковать с ним, будто бы что не получалось там с нарядами, потом перешел на детали, которые парень обрабатывал; заговорили о сложности обработки, и тут Гольцев встрял в разговор — помнил кое-что из токарного дела еще со школы. И минут через пять шел он с новым своим знакомым к станку, устанавливал лимб и снимал вручную толстую, скалывающуюся стружку — делал черновую обработку.

Потом Гольцев походил по цеху, расспрашивая о парне у других станочников, — получалось, что нелегко ему дался четвертый его разряд: зажимали так, что не приведи господь. Да и не потому зажимали, что давать не хотели, а просто так: не доверяли, не верили — молодой, не может он по четвертому работать… Очерк прорисовывался. Не бог весть какой — на шедевр материала не хватало, но была проблема, а проблема — главное…