Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Аким Петрович… этот… Бирюков…

— Что ему? Я же сказал: явиться на бюро.

— Застрелился. Лег на кровать и бах… в сердце.

— Мерзавец: в партию выстрелил! — прокричал Аким Морев и не положил, а кинул трубку на рычажки, как кидают негодную вещь, но тут же услышал: зубы у него часто-часто застучали, а по всему телу пошел зуд. Шагнув от стола, он вниз лицом свалился на диван и простонал: — Ай! Что я наделал? Вот тебе и чуткое отношение к людям.

Так он пролежал минут пятнадцать, двадцать. Телефон снова резко зазвонил. С большим усилием Аким Морев взял трубку и опять услышал голос Петина:

— Аким Петрович! Хирург сообщил: пуля миновала сердце… задела низ легкого… навылет.

— Ох, Петин… Мне показалось, та пуля ударила в меня. Скажите хирургу, во что бы то ни стало нужно спасти Бирюкова. Обязательно. А когда Бирюков придет в себя, передайте: зря это он. Ну, пожурили бы на бюро обкома, вздрючку бы дали… а он — стреляться. — После этого Аким Морев еще в большей тоске по Елене заходил по комнатам, заглядывая то в одно, то в другое окно, ожидая: вот-вот появится в электрическом освещении Елена. Разыскивать ее по телефону было неудобно: в гостинице стрелялся человек, а секретарь обкома ищет свою возлюбленную.

В это время машина с Ермолаевым и Еленой уже неслась в сторону Разлома. Елена словно застыла и только временами тихо, в чем-то извиняясь, произносила:

— Вы меня простите… простите, Константин Константинович.

Ермолаев не знал о ее встрече с Акимом Моревым и, предполагая, что на Елену снова обрушилась какая-то беда, говорил:

— Что с вами? Мне-то можно доверить?

— Не расспрашивайте… разревусь!

Часа через три Ермолаев доставил Елену к домику Анны Арбузиной, где ту поджидала еще более сокрушительная беда.

Сегодня, рано утром, академик и Анна выехали — Иван Евдокимович в филиал Академии наук, она — в молодой сад: там шел сбор яблок…

По дороге Иван Евдокимович упрашивал:

— Аннушка! Ты только, пожалуйста, осторожней… Под ноги смотри: споткнешься, и знаешь, что может случиться?

— Не споткнусь, — застенчиво улыбаясь, ответила она. — Знаешь, какая мать теперь во мне живет — на каждом шагу осмотрительная. Ты к обеду приезжай. Ждать буду.

— Я за тобой заеду. А ты посмотри на яблоки — и в тень.

Так они расстались…

Лист на молодых деревцах уже начал менять окраску: всюду виднелось золото, серебро, бронза, зелень. Вон яблонька разгорелась, точно кто-то чиркнул спичкой, поднес ее к макушке дерева, и оно запылало. А вот здесь будто художник разрисовал: на яблоньке листья то пламенеют, то ярко-зеленые, то матово-черные, а яблоки на ветках сидят кучками, лепясь друг к другу, словно птенцы в гнездах.

Красиво осенью в саду!

Дунул ветерок, и листья, оторвавшись, как тысячи разноцветных бабочек, полетели в разные стороны, устилая землю.

Миновав два-три ряда яблонь, Анна вышла на окраек и отсюда увидела часть старого сада. Там пенечки, головки которых были окутаны уже почерневшей марлей, дали побеги. Вокруг сада тянется вал из сучьев. Он приплюснутый, осéл и за лето просох.

«Убрать бы надо: порох лежит», — подумала Анна и стала отыскивать сына, чтобы посоветовать ему выбрать время и бригадой убрать хворост.

Петр, очевидно, находился около амбара, где наблюдал за погрузкой яблок. Анна хотела было направиться туда, когда ее внимание отвлек Крученый барин: он с пригорка, озираясь, подбирался к хворостяному валу.

«Хорек, — подумала она с негодованием. — Везде рыщет, вынюхивает своим поганым носом…»

Крученый барин — брат того Ешкова, на которого «нарвался» Аким Морев и лицо которого походило на цветущий подсолнух. По сравнению со старшим братом этот — маленького роста, со вздернутым носиком, с широким, завалившимся к затылку лбом. Одевался он необычно для деревни: рыженький поношенный пиджачок, но из нагрудного кармашка всегда торчит алый платочек — для фасона. Куда бы он ни шел, всегда прихватывал с собой замысловатый «прибор» — складную вилку, нож и салфетку с цветочками по углам. Колхозники любили потешаться над его прибором, и потому стоило только Крученому барину попасть в ту или иную бригаду, как его начинали уговаривать:

— Покушайте у нас, Тарас Марасыч, — причем последнее слово намеренно с Тарасовича ломали на Марасыча, произнося его скороговоркой, чтобы Крученый барин не разобрал.

Ему такое приглашение льстило. Он садился за стол и, принимаясь за вареную картошку, демонстрировал свои «приемы»: вынув из брезентового потертого портфеля завернутые сначала в газету, затем в салфетку вилку и нож, он двумя пальцами встряхивал салфетку и пристраивал у горла. Затем брал в одну руку вилку, в другую нож, вскидывал их, целясь в картошку, и тут же опускал, отрезал кусочек, затем быстро совал кусочек в маленький рот и, часто-часто пережевывая, говорил: