Семён Шуртаков - Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]

Я охотно «помогаю» Маринке, хотя и знаю, что такая взаимопомощь вызывает явное неудовольствие Альбины Альбертовны.

— Здорового положила! — ворчит она. — Тебе тоже калории нужны, организм молодой, требуется.

— А сейчас модно худеть, — переводит Маринка, как всегда, разговор в шутку. — По статистике, худые, говорят, дольше живут… — И вдруг без всякого перехода: —Папа, а что, если на Марсе и в самом деле люди живут?

— Вполне возможно, хотя единого мнения на этот счет среди нашего брата нет. И вот представьте себе…

— Кому еще компоту? — спрашивает Альбина Альбертовна, что в переводе на семейный диалект звучит примерно так: нечего тут про Марс турусы на колесах разводить, отобедал и — марш из-за стола.

Что мы и делаем.

— Спасибо, мама! — Маринка первой поднимается.

Я тоже говорю спасибо — а как же иначе! — и тоже встаю.

Слава богу, обеденный прием пищи окончен!

Мы идем с Маринкой в свою комнату.

Только здесь, в нашей комнате, я испытываю хоть какое-то, хоть и весьма относительное, но все же чувство свободы. Воспитанная Альбина Альбертовна почитает за непреложное правило при нас не заходить в комнату, а в случае необходимости зовет меня или Маринку через дверь. Здесь можно без помех заниматься делом, можно дурачиться, слушать магнитофон. Здесь же мы принимаем и своих друзей.

Едва я закрыл дверь, Маринка, как и в вагоне, кинулась мне на шею. Я качнулся, потерял равновесие, и мы повалились на диван, который служил нам и кроватью.

— Фу, от тебя тайгой пахнет, — Маринка сделала вид, что толкает меня в грудь.

— Какой там тайгой — вагоном.

— Тогда — марш в ванну. А я тем временем разберу постель.

— А не рано?

— Что рано?

— Ну… спать-то.

— Спать-то совсем и не обязательно… Дурачок, я же по тебе соскучилась…

Когда, после ванны, я в пижаме вхожу в комнату, Маринка уже лежит в постели: голые руки выложены на одеяло, и в них какой-то — то ли французский, то ли итальянский — журнал мод.

— Как тебе нравится, Витя, вот этот купальничек? Здесь такая узенькая полоска вместо лифчика, а трусики в ансамбле с коротенькой юбочкой…

— По-моему, это слишком старомодно. В таких юбочках, ну разве чуть-чуть, самую малость подлиннее, сейчас уже ходят по улице Горького…

— Так что же, ты бы хотел, чтобы и здесь была одна полоска?

— Это не так уж и важно, что я бы хотел, важно, что хотят женщины. А женщины в последнее время, как я понимаю, бьются над разрешением, в сущности, неразрешимой проблемы: они хотят одновременно быть и одетыми и раздетыми…

— То есть?

— Ну, каждая женщина понимает, что ходить голой и не совсем удобно и малоинтересно. Она одевается. Но одевается так, чтобы не дай бог какие-то ее женские прелести оказались скрытыми от стороннего, а точнее сказать, мужского глаза.

— Да ты забыл, что двести лет назад дамы света обнажались чуть не до пояса.

— Все-таки только до пояса. Хоть какая-то, ну, что ли, тайна оставалась. А нынче — вот тебе плечи, вот тебе грудь, а вот, пожалуйста, и ноги до самого того места, из которого они растут…

— А не попахивает ли от этих твоих слов, Витя, ханжеством?

— Вот-вот, любимая присказка, любимый жупел!.. Только самые примитивные, самые пустопорожние модницы могут видеть в голых коленках этакий дерзкий вызов ханжеству. Непроходимая глупость все это. Да можете укоротить свои юбки еще на сколько вам хочется, можете вообще один блезир от них оставить, как у фигуристок, — на здоровье!

— Так что же тебе не нравится, что-то я не пойму?

— А то мне не нравится, что уж очень низко себя ваш брат — или как там надо говорить: ваша сестра? — ставит… Ты знаешь, как обижает женщину, когда мужчина видит в ней прежде всего и только женщину. Она же сама возмущается: а, ты во мне только бабу видишь, а не человека…

— И правильно обижается.

— И я считаю, что правильно. Но зачем же тогда одеваться так, что за версту видно, что мне навстречу идет женщина, зачем всем своим видом кричать на всю улицу: я — женщина! Еще когда я разгляжу, да и сумею ли разглядеть в ней человека! Согласись, не так просто что-то там разглядеть, когда тебя стараются еще издали ослепить. Ослепить теми же коленками или чем другим… Так, спрашивается, чего же тут обижаться-то? Пеняй на себя, если сама же так высоко ставишь в себе женщину и так низко — человека, если женское в тебе идет как бы впереди человеческого. Надо бы в ногу!..

— Ты, Витя, какой-то злой приехал.

Маринка точно сказала: говорил я если и не зло, то сердито. А ведь, разобраться, речь зашла всего-то о купальных костюмах… Откуда у меня этот сердитый запал, зачем он? Кому ты и что хочешь доказать?