Семён Шуртаков - Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]

Ну хорошо, выйду. А что это изменит? Что изменит? Молчишь? Ну то-то же…

Нет, не из машины надо выходить — тебе уйти бы из того великолепного, но чужого, чуждого тебе дома, в котором ты так уютно устроился. Машина — только один из атрибутов этого уютного житья-бытья. Но куда уйдешь, если в том доме живет Маринка, которую папа с мамой никуда от себя не отпустят? А если уж до конца — и сама Маринка из этого дома никуда не пойдет. Нет, не пойдет!

И получается замкнутый круг.

Не из машины — из этого круга бы тебе вырваться!

— Ты что такой хмурый да сердитый?

Я все забываю, что Маринка в свое водительское зеркальце: может видеть меня, даже и не оборачиваясь.

— Устал с дороги, наверное, — говорю я первое попавшееся. — Все же Медвежьегорск — не Малаховка.

— Ну ничего, отдохнешь. Мама сейчас нас накормит вкусным обедом.

«От твоей мамы отдохнуть бы — это да! Согласился бы оставаться и вовсе без обеда…»

— Ну вот и приехали… Ты поднимайся, а я поставлю машину.

Квартира на третьем этаже, и я обычно обхожусь без лифта.

Звоню. Эх, если бы открыла Маша!.. Нет, даже через дверь, даже по тому, как щелкают замки и засовы, слышу, что открывает мне сама Альбина Альбертовна.

— A-а, Витюша! — поет она медовым контральто. — Проходи, родной, раздевайся. Угадал как раз к обеду. Проходи…

Я переступаю порог, ставлю чемодан, но проходить, само собой разумеется, никуда не прохожу. Это только так говорится: проходи. Переступив порог, ты должен тут же и неукоснительно раздеться. И мало снять пальто и шапку — долой и ботинки, надень тапочки: вот они выстроились в ряд, как на магазинной полке, на все возможные и невозможные размеры. Словом, знай, что ты переступил порог не квартиры, а храма чистоты. Знай и помни об этом особенно твердо, когда встречает тебя на пороге сама жрица храма Альбина Альбертовна!

Вон Маринка вбежала следом за мной и, заторопившись, хотела прямо в туфлях протопать в комнату — не тут-то было.

— Мариночка, Мариночка, да ты с ума сошла! — ужаснулась Альбина Альбертовна. — Погляди, какие лужи оставляешь за собой. Маша подотри, пока не растеклось.

Лужами Альбина Альбертовна называла едва различимые невооруженным глазом влажные пятнышки, но не вздумай и заикаться насчет пятнышек: если Альбина Альбертовна видела на блестящем паркете лужи, — значит, там и были именно лужи, а не что другое.

Николай Юрьевич вышел из своего кабинета, поздоровался и точно так же, как Маринка на вокзале, спросил:

— Как тайга? Как Медвежий город? — потер натруженное тяжелыми очками переносье, улыбнулся. — Прочитал я сейчас, ребята, интересную штуку…

Николай Юрьевич, в отличие от супруги, говорил нам не «дети», а «ребята», и это мне нравилось куда больше. А еще мне нравилось, когда он, как вот сейчас, выходил из кабинета в гостиную, снимал очки и, потирая переносицу, сообщал: «Прочитал я сейчас, ребята, одну любопытную штуку…» — это значило, что он сейчас расскажет что-то такое, о чем ты и слыхом не слыхал.

— Таутенбергская обсерватория — это в ГДР — получила фотоснимок туманности Андромеды. А до туманности этой, доложу я вам, не далеко — не близко — два миллиона… — Николай Юрьевич сделал выразительную паузу. — Нет, не километров — если бы километров! — два миллиона световых лет. Попробуйте хотя бы мысленно представить себе это расстояние! — Николай Юрьевич опять помолчал, как бы давая нам возможность представить ту фантастическую даль, о которой он говорил.

— И что же получается?..

— А получается то, что спускаетесь с небес на землю: обед готов, садитесь за стол, — довольно бесцеремонно, хотя по виду, по тону приветливо и ласково оборвала мужа Альбина Альбертовна. — Марина, не забудь помыть руки.

— Мамочка, мне же не пять лет… Ну-ну, папа, так что же получается?

— А я уже сказала, что получается, — в голосе Альбины Альбертовны зазвучали металлические нотки. — Марш за стол! Туманность ваша никуда не уйдет и ничего с ней не поделается, а цыплята могут подгореть.

Николай Юрьевич развел руками: приказ есть приказ, и надо ему подчиняться…

— В другой раз…

Самое простое — продолжить бы разговор за столом, но Альбина Альбертовна придерживалась на этот счет другого мнения: за обеденный стол садятся, чтобы есть, а «не пускаться в философию», иначе чем же он будет отличаться от рабочего, письменного стола? Принятие пищи — это своего рода священнодействие. За посторонними разговорами ты можешь проглотить великолепный антрекот, даже как следует не ощутив его вкуса, главное же, не прочувствовав всего того, что вложил в это блюдо его творец — Альбина Альбертовна…