Борис Мисюк: Час отплытия

«Норд» острым носиком клевал волну и убегал от берега все дальше и дальне, оставляя слабенький след, который исчезал уже в десятке метров за кормой, потому что не в силах был противостоять даже таким небольшим волнам. Так и не дозвавшись плавбазы по радиотелефону, Кирилл Александрович вышел из тесной рубки на палубу и сейчас, дыша полной грудью подмороженным, но все равно весенним, как всегда, воздухом моря, любовался неоглядным простором родного залива. Не изменился он за двадцать лет. Байкал, пишут, изменился. Каспийское море тоже, а вот Олюторский залив остался таким же вольным-раздольным, раскинул синие крыла свои и держит на них небо.

Двадцать лет… Возраст юноши. А для него — срок жизни на этих берегах. Говорят: много воды утекло. Вон она, вода — сколько было, столько и осталось. Утекло другое. Годы вот, молодость. Двадцать семь тогда было, двадцать семь! Все было тогда у Кирилла Одинцова, полный комплект счастья. И не ответишь вот так сразу, что осталось, а что ушло. Тогда, двадцать лет назад, с последней экспедицией ушла от Одинцова жена. Он целый месяц метался по судам флотилии, а она тем временем влюбилась в штурмана плавбазы «Фрэнсис Бэкон». Бот базы зашел в Пахачу за продуктами, а увез с собой женщину, маленькую смуглянку-молдаванку, нежную, красивую, влюбленную. Написанной, видно, в спешке запиской она перечеркнула все пять лет жизни своей в «проклятой Пахаче», пять лет замужества, любви и, как казалась ему, полного взаимопонимания. Он со стыдом — за нее — вспомнил эту короткую записку. А она помчалась своей судьбе навстречу без оглядки. Он простил бы ей все, вернись она даже через год. Но она не вернулась. Он слышал, что она долго работала на «Бэконе» буфетчицей, что бросил ее тот штурман, потому что в Питере была у него семья, с которой он и не думал расставаться.

Два года прожил Одинцов в тоскливом ожидании, в мучительной надежде. Потом сжег оставшиеся от нее вещи, спрятал фотографию на дне бельевого ящика комода, под скатерти, которые с тех пор ни разу и не доставал…

— Александрыч! — крикнули из рубки. — База отозвалась!

— Иду! — откликнулся с кормы, уже из полного ночного мрака Одинцов и тут только увидел, что ночь овладела миром, что небо проросло звездами, а по курсу, в миле, не больше, покачивается вверх-вниз гигантское цветное созвездие — плавбаза.

Договорились, на удивление, легко. Капитан «Удачи» (названье-то какое необычное для базы) даже «добро пожаловать» сказал. И минут через десять «Норд» высаживал рыбинспектора на высокий, давно невиданный в заливе борт.

Это был правый борт «Удачи», а у левого стоял уже СРТМ с рыбой, и вовсю шла приемка. Молодой чернявый матросик без шапки, в джинсах, предупредительно взяв портфель у инспектора, хотел вести его в надстройку (так было приказано ему капитаном). Но Одинцов пожелал заглянуть сначала в приемный бункер. Матросик показал, откуда это удобней сделать, и Кирилл Александрович убедился, что траулер привез чистый минтай; в потоках света доброй полдюжины прожекторов, бьющих сверху, с марсовых площадок мачт, с тихим шелестом трепетала тысячами хвостов серебристо-серая масса, в которой, как гривенник среди меди, редко-редко проблескивала селедка — совсем незначительный, штучный прилов.

Теперь спокойно можно было идти знакомиться с капитаном, подумал Кирилл Александрович, вытирая руки, испачканные чешуей и слизью, о рыбацкую вязаную перчатку, которую протянул ему заботливый матросик.

— Тебя как звать?

— Виктор, — просто ответил матрос. Одинцову безотчетно понравилось, что парень ответил без современного ломанья и гонора. Бывает же так, что скажет человек одно-единственное слово, а за ним, вернее, за тем, как он сказал его, каким тоном, проглянет сразу светлый характер. И когда вот так среди морозной ночи неожиданно попадешь в общество незнакомых людей и нервы совершенно непроизвольно стягиваются, как у лягушки под током, сжимаются в комок, одно-единственное слово, совсем неважно какое, но сказанное по-особому, враз может отогреть душу, отпустить нервы.

— А по отчеству? — он уже не мог остановиться.

— Александрович.

— О, братишка, значит, — обрадовался Одинцов. — Я тоже Александрович. Вот так вот. Кирилл. И давне в море?

— Скоро три месяца… А у меня, — само собой вырвалось у Витоса, — отец — Александр Кириллович.

«Правда здорово?» — говорили его глаза, когда он повернул к инспектору лицо, на миг остановившись у самого трапа.