Борис Мисюк - Час отплытия

Длинный — вагонов семьдесят — товарняк дико, как от боли, вскрикнул, заставив сосны на склонах отряхнуть с испугу снежную пыль, и отчаянно вонзился в гору, увлекая в туннель болтающийся из стороны в сторону хвост. На оконце точно набросили черный платок, и в вагоне наступила ночь. Светились только апельсиновые бока печки да бледно-оранжевые блики на черном от угля полу. Воздух рвался в клочья, обдавая вагоны ревом водопада. А на фоне этого рева четко тараторили колеса. Передние: все будем там — все будем там… Задние: нет, никогда — нет, никогда…

В этом перестуке вообще услышишь, что пожелаешь. Севка слышал сейчас так, потому что холод настроил его философски. Дед перед туннелем все торчал враскоряку у окошка, глазел вприщур на глухонемые сосны, на белое сибирское неприютство и думал: «Нэма дуба — зямля, значить, хряновая». Вот потому колеса теперь тарахтели деду — передние: дуба нэма — дуба нэма… задние: дед, нападай — дед, нападай…

Поезд вылетел из туннеля, и дед с Севкой будто вынырнули из омута, непроизвольно и дружно вздохнули. Белый свет ворвался в оконце, слизнул с полу оранжевые пятна. «Водопад» сгинул, колеса звонко зарезвились: так-перетак — так-перетак… «Шастыя сутки матярять нас», — подумал дед и хитро усмехнулся в седую щетину недельного росту. Спина отдохнула за туннель, и он снова было пригнулся к окошку. Но тут звякнули алюминиевые миски, и Севка возгласил радостно:

— Дед, нападай!

На завтрак у них был рыбный суп. На обед — тоже. Когда и на вечер оставалось. А нет, так чаевали.

Во Владивостоке им дали десять свечек, фонарь — немудрящую коробку, кое-как слепленную из тонкой — почти фольга — жести, оцинкованное ведро под воду, совок для золы, штампованный из вороненого железа, крепкий, как штыковая лопата. Дали точный список всего, чего не дали: тонна угля, кубометр дров, килограмм гвоздей — и пожелали счастливого пути.

А пути из Владивостока ведут, как известно, на запад: десять тысяч километров! И вагон им попался «ой хряновый» — расхлябанный, щелястый, холодный, как Сибирь, по которой звонко стрекотала сейчас восьмерка его колес.

Когда вагон уже загрузили — полторы тысячи картонных ящиков с рыбными консервами, — у деда с Севкой не было еще и куска угля. Рыбпортовский плотник аршинными гвоздями пришил доски крепления к изгвозданным вдрызг стенкам вагона. Севка собрал обрезки досок и, ликуя по-щенячьи, затопил маленькую, по пояс, «буржуйку». А дед, неодобрительно покосившись на веселое пламя в дверцах, пошел к диспетчеру и заявил, что никуда не поедет, «и усё тут». Ошарашенный диспетчер оторвался от разнарядки, крутнулся на вертящемся стуле, вперил в деда усталый взор.

Дед трижды повторил про уголь, добавив в последний раз;

— Ня дашь вуголь — злязаю з вагона, и усё тут!

Он держал под мышкой солдатские рукавицы и дышал на пергаментные руки…

Их вагон долго и зло шпыняли по путям, пока не загнали в угольный тупик.

Дед отворил толстенную дверь, повернулся к свету поджарым задом, осторожно спустился по ржавым ступенькам подножки. Их окружали Гималаи угля. Севка взял ведро с совком и спрыгнул на черный, усыпанный угольной мелочью снег, едва не зацепив ведром деда.

— Тьху ты, бес! — отпрянул дед с завидной реакцией. — На шо скопишь? На шо?! Спустивсь собе потихоньку. Куды отак спяшить?

Севка вытаращил на него ясные зеленые глаза, и дед смягчился, ласково оглядел гору антрацита, поблескивающую ювелирными гранями аспидных самородков.

— От эта вуголь! — В подслеповатых зрачках искрился восторг. — Давай, Сева, давай, милай, мяшков з пятнадцать возьмем, и тады нашое дело у шляпе.

Севка лениво и молча пошел к подножию черной горы, ковырнул совком смерзшуюся россыпь. Затем руками в рукавицах вывернул полупудовый кусок, победно вверг его в ведро и деланно небрежно зашагал к вагону. Окованная жестью «палуба» вагона была на уровне его подбородка. Он рванул ведро одной рукой, поставил в проеме и повелительно крикнул в черноту, откуда доносилась возня;