Борис Мисюк: Час отплытия

— Вот он же и именинник, Юрик наш, — радостно сообщила она.

Компания двинулась своим путем, а новая пара отстала и скоро исчезла в темноте.

— Люда, ты идешь? — неуверенно крикнули спереди.

— Идите, я вас догоню, — ответила Люда так, что больше ее ни о чем не спрашивали…

Севка целовал ее податливые губы, забыв о картошке, вагоне, деде. Все было неожиданно и прекрасно. Захлестнутая шальной волной его ласк, молодая женщина не скоро еще спросила, откуда он свалился и куда держит путь.

— Я провожу тебя, охальник, — сказала она и с полчаса простояла у дверей вагона, обвив Севкину шею теплыми руками и целуясь с ним. Молча. И только когда зашипели тормоза, и они оторвались друг от друга, Севка спросил ее адрес. Она торопливо назвала улицу, дом. Он повторил, слабо веря в чудо новой встречи, поцеловал ее и, присвистнув: «Н-но!», схватил уплывающую вагонную дверь и вспрыгнул на «трап»…

…Ритм колес сбился, они зачастили, звонко и беспорядочно. Севка кинулся к форточке, впустил в вагон вкусную, словно молоко, морозную струю, нырнул в нее головой.

— Закрый, Сева! — услышал за спиной. — Выхолонешь вагон! Только з ночи мало прогрели, ён хвортку отчиняет…

— Какую-то «Березай» проехали, — дохнув паром, бодро объявил Севка, — не успел прочитать.

— Гэ-э, милай, — осклабился дед, сосредоточенно вытягивая длинную нитку с иголкой, — скольки тых «березаив» ище напереди, усех не переглядишь.

На печке приплясывает котелок с водой. Он проволокой приторочен к трубе, но все равно ёрзает по печи, и Севка нетерпеливо шпыняет его пальцами, передвигая к центру, где погорячее. Ломаются привычки: в море он не курил, пока не позавтракает, а сейчас — уже третья папироса с утра. Да, папироса. Еще вчера он перешел со «Столичных» на «Беломор»: пальцы в угле-саже, а не станешь мыть каждый раз, как закуривать.

Дед все шьет, уткнувшись носом в потертый до основы материи рукав. «Дедов полушубок вполне можно в краеведческий музей, — думает Севка. — Зимняя одежда дореволюционных крестьян такой-то губернии…»

— Дед, ты из какой губернии родом?

— Чярниговьской! — с готовностью отвечает дед, блеснув очками. — До тыща девьятсот… двадцать второго.

Несколько мгновений дед молчит, испытующе смотрит. Севка любит слушать. А дед любит рассказывать.

— Потом, — он делает короткую паузу и длинно выдыхает, — Го-омельска область, — двигая головой, точно подталкивает слово губами. — До тыща девьятсот двадцать… четвертаго году. Потом… — в подслеповатых зрачках, крепко увеличенных толстыми линзами, сквозит хитрая интригующая улыбка, — Смоле-е-енська область. До… двадцать шестого…

— А теперь? — не выдерживает Севка.

— Таперь — Брянська область! — радостно дернул головой дед.

— А как деревня называется?

— Дяревня? Сяло Дянисковичи, милай. Новозыбковського уезду. Таперь, по-новому — району. От так!

В котелке запрыгало-забурлило. Севка схватил брезентовые рукавицы, лежавшие на ящике в угольных закромах (дед выделил на хознужды), раскрутил проволоку, снял котелок.

— Ты корочку з хлеба одрежь, поклади на печку — чай заварим, — объяснял дед, не отрываясь от шитья.

Севка недоверчиво на него покосился, но дедово лицо таило в коричневых морщинках спокойную мудрость сфинкса, и седая щетина пробивала кожу, как трава асфальт.

Лечь дышала жаром, и корочка обуглилась в момент. Севка смахнул ее в котелок, вода сразу обрела подобающий чаю цвет. Дед не спеша закончил ремонт рукава, полушубок сложил на нары, любовно примял его. Севке не терпелось полить чаю, а дед, как нарочно, возился — развязывал мешок, потом мешочек… Севка поклялся себе на первой же остановке купить кофе, хлеба, конфет.

Чай вышел на славу, не чай — парной хлебный квас! Оценив дедову мудрость. Севка подобрел. Захотелось как-то отблагодарить его. И он спросил наугад:

— А как там у вас в Белоруссии до войны жилось? Помнишь, дед? Расскажи, а?

И угодил в точку. У деда медленно сползло с лица довольство. Он коротко прихлебнул и отставил кружку, не допив. Снял очки, и забыл положить в карман, опустил на колени.

— Действительну отслужив у тридцатом, — начал таким тоном, что в вагоне вмиг стало пусто, гулко и холодно, — захотев крестьянствовать… Ожанился, хату купив… Хозяйство тольки подняв, а тут тайе — тридцать третий, тридцать четвертый год. Сама голодовка! — Дед прискорбно тряхнул головой, да так и остался, уперев взгляд в «палубу». Задумался, медленно почесал затылок и продолжал: — Сяло в нас дворов с восямсот… Я извозничав… У колхоз не йшов…