Франц Таурин - Партизанская богородица

И он то видел себя и своих товарищей на свободе, надежно укрытых в глухой, никем не хоженой тайге, отыскивающих по звездам путь на север к низовьям Ангары, в вольные партизанские волости, не подвластные ни колчаковским карательным отрядам, ни их чешским пособникам... то бродил сопливым еще мальчонкой по совсем другим, таинственно чинным лесам далекой своей родины...

Тогда ему — маленькому мальчугану, сироте, из милости взятому на воспитание дальними родичами, эти дубравы, где пас он отъедающихся желудями свиней, казались дремучими дебрями...

А потом пришлось повстречаться с сибирской таежной глухоманью, и те далекие леса детских лет казались теперь светлыми, прозрачными, радостными...

Но они были так далеко...

Жизнь швыряла Брумиса из края в край обширного Российского государства.

Подростком батрачил в родной Курземе, по гроб запомнил едкий запах свиного хлева и горький привкус ячменного хлеба...

Юность прошла в закопченной котельной у ненасытной топки дряхлого пароходика, неторопливо ползавшего из Риги в Либаву, иногда в Ревель.

Потом долгие годы службы в царском флоте. Та же лопата кочегара, только топка больше и прожорливее, да за бортом не балтийские, а тихоокеанские волны, да постылая муштра, а временами и боцманские зуботычины...

Там, на флоте, и приобщился к «политике». Успел попасть под подозрение. Выручили Цусима и японский плен.

Первая революция прошла стороной. Знал о ней лишь понаслышке. Но зерна были заложены еще в матросском кубрике, проросли в японских бараках для военнопленных и, когда вернулся из плена, дали ростки.

Потому и мотался с завода на завод — из Риги в Екатеринбург, из Екатеринбурга в Саратов, — пока не попал в черные неблагонадежные списки.

От германского фронта избавила Цусима. В битве, похоронившей военно-морской престиж Российской империи, Брумис лишился трех пальцев на левой руке.

На второй год войны был арестован на маевке, просидел шесть месяцев в одиночке саратовской тюрьмы и был выслан в Восточную Сибирь. Здесь местом жительства определили ему заштатный городишко Тулун. Работал слесарем на лесопильном заводе.

Летом семнадцатого года вступил в партию большевиков и в Красную гвардию. После Октября был членом Совета рабочих депутатов. Когда станцию и город заняли чехи, остался в подполье. По беспалой руке был опознан и после короткой комедии военного суда очутился в пересыльной тюрьме знаменитого на всю Россию Александровского централа...

...Барак пересыльной тюрьмы — не камера-одиночка. На сплошных нарах бок о бок полсотни человек. Народ пестрый. Вроде все за политику посажены, но сразу видно: по-разному дышат. И не только в партийной принадлежности дело. Есть и такие, что и не думали активно бороться против Колчака, которым любая власть — власть, где уж с ней спорить или, упаси боже, супротивничать ей. И попали за ограду централа нечаянно. Кто не вовремя задержался в мастерской, когда там собирались дружинники, кого видели разговаривающим с «комитетчиком», кого просто зацепили на улице в поздний час... Такие «невинно» пострадавшие опасны своей растерянной подавленностью, своим малодушием. Из них тюремное начальство вербует осведомителей, свои «глаза и уши». Есть и горячие головы, которые, не таясь особо, подбивают на восстание и побег... И такие опасны. Сами исчезают, неведомо куда, — на утренней перекличке был, а на вечерней его и не поминают. И не только его, а глядишь, и его соседа по нарам, справа или слева...

Брумис держался осторожно, внимательно присматривался. В разговоры не встревал. На вопросы: «Как и почему?» отвечал коротко, что вины за собой не знает, а взяли, вероятно, за то, что был когда-то выбран в совет. Ходил, как и прочие, на разные хозяйственные работы: ремонтировал бараки, пилил и колол дрова. Два раза посылали «на волю» — убирать хлеб. У начальника тюрьмы были свои «дела» с местными богатеями. Работать «на воле» — это вроде и не работа, а праздник: хоть на несколько часов вырваться из опостылевших тюремных стен. Но посылали не каждого, не всех подряд, а по выбору. Начальник караула на утренней перекличке, проходил вдоль строя и тыкал пальцем: «Выходи!» Кому сказано, три шага вперед, а оставшиеся в строю смотрят тебе в спину с завистью.

Два раза вызвали и Брумиса. И оба раза, когда начальником караула был прапорщик Ваганов. Арестанты Ваганова боялись, пожалуй, больше других офицеров. Хоть и не дрался. Взгляд пронзительный, строгий. Голос резкий, прикрикнет — словно плетью стегнет. И почему он Брумиса наряжал на «вольные» работы, никому непонятно было. За тюремные ворота выпускали только старожилов, так сказать, проверенных. А Брумис в пересыльной всего без году неделю.