Александр Розен - Почти вся жизнь

«А Федя? — думал я. — Начальник заставы может снова спросить его об Австралии или о Новой Зеландии, а карту Тихого океана мы даже не начинали…»

— Не трещи пальцами, — сказала мама. — Какая глупая манера. Лучше помоги связать книги.

Я помогал укладываться, но, хотя старался держаться с достоинством, ничего из этого не выходило, что-то болело в груди, и было такое чувство, словно вот-вот оборвется какая-то важная ниточка.

Чемодан был готов, мы сели ужинать, и я съел большое утиное яйцо, полагавшееся в паек преподавателям Первой музыкальной школы для детей рабочих и крестьян. Утиные яйца, когда зверски хочется есть, мало чем отличаются от куриных; что касается питательности, тут мнения расходятся: некоторые диетологи прямо рекомендуют их, другие ставят вопрос несколько иначе — зачем есть утиные яйца, когда можно есть куриные. Лично я совершенно согласен с последними.

— Напиши своему Феде и оставь адрес, — сказала мама, немного смягчившись.

Я выжал несколько капель из старого тюбика синдетикона, приклеил записку к двери и для верности прихватил кнопками. Кончено.

Но ни вечером, ни ночью мы не смогли уехать. Поезд шел около шести утра, и мы провели эту ночь в нашей хижине. Мы не раздевались, словно подчеркивая, что не считаем этот дом нашим домом. Я довольно быстро заснул, и это было хуже, чем не спать.

Всю ночь меня мучили кошмары, я старался проснуться, но не мог, и все-таки проснулся ночью и сразу же услышал несколько близких выстрелов.

— Мама, стреляют, — сказал я, уверенный, что мама скажет: спи, пожалуйста, это во сне.

Но мама ничего не ответила, а только подошла ко мне и поцеловала, и я снова уплыл в сон.

Мы вышли из дома, когда еще было зябко и туманно, и мама держала меня за руку. Все-таки я заглянул к Марии Николаевне. Она лежала ничком на диване, а над диваном торчало полсотни ржавых гвоздиков. Исчезли старинные миниатюры — и важные старики в звездах, и оголенные красавицы, исчезла и маленькая черкешенка. И Жоржа, сколько я ни вглядывался, нигде не было видно.

В поезде нам удалось сесть. Я сидел довольно удобно: благообразный старик разрешил мне поставить ноги на что-то, крепко зашитое в медно-красную рогожу. Я не спал, хотя вокруг все спали, уснула и мама, уткнувшись в плечо соседа. Весь вагон так спал, уткнувшись друг в друга, а поезд мотало из стороны в сторону, он вдруг внезапно останавливался и так же внезапно трогался с места и снова принимался трястись, словно под ним были не рельсы, а кочки и ямы.

Я не спал, но больше не думал ни о ночных выстрелах, ни о профессорских сокровищах, а думал только о Феде и о том, найдет ли он мою записку и сможет ли приехать ко мне в Петроград. Какая у нас тогда будет встреча! Мысленно я уже был в Петрограде и видел Федю у нас дома, в Кирпичном переулке, показывал ему свои книги и карты и думал о том, что если действительно скоро не будет границ, то надо попросить маму купить мне в счет будущего дня рождения физические карты Европы и Азии. На этих картах нет границ, на них видны бурые Гималаи, и терракотовый Монблан, и легкие бежевые волны Аравийской пустыни, и венозные узлы Ганга, Волги и Брамапутры, и короткие синие канатики Темзы и Невы, и многое другое, на что интересно взглянуть, особенно если нет школьного задания обозначить на этой дивной карте границы существующих государств.

Из года в год мне снится один и тот же сон. Я — в Париже. День отъезда. До отхода поезда остался час. И в это время я вспоминаю, что не видел Нотр-Дам, не видел Лувра, не видел Елисейских полей… В отчаянии я бегу на автобус, или на трамвай, или на метро. Но вагончик мчится по незнакомым улицам — это не Париж, а какое-то захолустье, я ничего не узнаю и только мечтаю не опоздать на поезд.

Прошло почти сорок лет с тех пор, как я был в Париже. Полтора года я лечился во Франции, в маленьком курортном городке Берк-сюр-мер, на берегу Ла-Манша. Отлично помню плакаты, на которых коммунистов изображали лохматыми разбойниками с кухонными ножами в зубах. Помню и кандидата в депутаты, господина Дельсаля, владельца фирмы, которая выпускала сыр в пакетиках под названием «Маленький швейцарец». Это был изящный господин, умевший говорить на северном диалекте и смело обещавший процветание всему департаменту Норд.

Я с ходу написал, вернее записал, все, что видел на предвыборном собрании, и послал в ленинградскую «Смену». За первым посланием последовали другие, я не знал, что печатается, а что нет, но, когда вернулся домой, в «Смене» меня встретили как своего.