Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

— Ничего, дедушка, до утра отлежишься как-нибудь. А утром потихоньку потопаем. Далеко до дома-то? Я чего-то совсем не соображаю. Вот в городе ты меня куда хошь заведи, с завязанными глазами дорогу разыщу. А тут все одинаковое. Жуть!

— Это у вас в городе все одинаковое, — отозвался старик. — Ты там родился, в камне возрос, потому и не сознаешь. Эх вы — слепцы!

— Ты что же, Михалыч, против цивилизации? — поинтересовался Федор, чтобы раззадорить старика на разговор. — Против культурной жизни?

Дед не ответил, хотя совсем недавно это была его любимая тема, закрыл глаза и притворился уснувшим. Печаль и мука, в которую погрузился старик, в одиночестве борясь и почти соглашаясь с подступившим вплотную небытием, была юноше недоступна, он испытывал лишь невнятную тревогу. Что-то подсказывало Федору, что не следует досаждать пустяками неподвижно лежащему человеку. Парень мрачно думал, что и ему когда-нибудь придется помирать, и эта мысль казалась дикой и невероятной. "Я бы, пожалуй, не хотел дожить до стариковых лет, — загадывал он с победительным оптимизмом молодости. — Уж лучше умереть в расцвете сил, как-нибудь невзначай, на бегу. Хорошо погибнуть в отчаянной схватке, схватив за глотку врага…"

Вскоре старик и в самом деле уснул, по-детски, жалобно посапывая и постанывая во сне. "А он не умрет! — вдруг радостно догадался Федор. — Ишь, какие трели носом выводит".

К утру Федор здорово продрог и спросонья, еще плохо ориентируясь, задвигал руками, пытаясь согреться. Больная нога от долгого лежания затекла и опухла. На нее и глядеть-то не хотелось, не то что вставать. Он все же стащил с нее сапог и начал растирать и разминать пальцы. Старик смотрел задорно и делал какие-то непонятные знаки рукой.

— Чего, дедушка? Как ты?

— Твоими молитвами, Федор Петрович. Вишь, рука-то слухается меня. И шея, гляди, вертится. Значит, того, на поправку поперло. С ногами, правда, пока худо. Не подчиняются, стервозы. Ты-то сам как?

— Выспался, как на перине.

— И чего предпринять думаешь?

Федор встал, прихрамывая обошел потухший костерок. Ничего, терпеть можно.

— Собираюсь тебя, дедушка, доставить до дому в целости и сохранности. Конечно, не задаром. Плата будет по тарифу. Километр — полтинник.

— Не-а! — сказал Михалыч. — Меня доставлять никуда не надо, мне и тут хорошо. Ты ступай один, а за мной после с Юшкой вернешься. Уразумел? Дорогу я тебе обозначу, как на карте. Не заплутаешь.

Федор мечтательно протянул:

— Пожрать бы сейчас да чайку горяченького попить. Вот бы клево!

— Ты слышь, чего я сказал?

Федор рядышком с ним присел.

— Сколько в тебе чистого весу, дедушка?

— Дурак ты, Федька, хотя и образованный. Где же это у меня весы, чтобы вешаться. Да уж, наверно, кил восемьдесят, не меньше. Волочь собираешься?

Федор улыбался деду, радуясь его ворчливому тону и тому, что он живой покамест.

— Придется тащить, хотя и не хочется. Другого выхода нету. Я ведь, если куда и дойду, обратно не смогу вернуться.

— Засечки будешь делать, по ним вернешься, — дед озлился. — Ты, парень, шутки не шути, не время. Это лес, не город. Тут скорых помощей ждать неоткуда. Надорвешь пуп, обои сгинем.

— Оба так оба, — согласился Федор. — Веселей будет.

Он попробовал поднять старика на руки, как ребенка, да не осилил, не потянул.

— Вона! — ехидно хмыкнул Михалыч. — Богатырская, вижу, в тебе стать, Федор Петрович.

Федор, не отвечая, повернулся к деду спиной, закинул его руки себе на плечи, поудобней подхватил, гикнул и выпрямился. Стоял и покачивался, как деревце под ветром, худенький был паренек, на городском харче вскормленный. Туловище перегнул чуть не до земли, чтобы уравновесить тяжесть.

— Ну, ну, побалуй маленько, — буркнул ему в ухо дед. — Только после не хнычь.

Парень нес старика на спине около часа; прошел, в общем-то, не так уж мало, потом запнулся о какой-то бугорок, повалился на грудь, а дед его сверху собой накрыл. Так лежали некоторое время молча.

— Осторожнее, — сказал Федор, наглотавшись воздуха. — Давай я тебя на бок переверну.

Поотдыхали еще рядышком. У Михалыча лицо было синее и глаза слезились.

— Чего, парень, худо? Выдохся?

— Споткнулся я. Ногу чего-то ломит. Вывихнутая нога. Сейчас пройдет, погоди.

— Послушался бы ты меня. Хорошим шагом, через два часа дома будешь… А мне на земле лежать легче, чем у тебя на хребте колупаться. Дай мне покоя, сынок! Мне подумать о многом хочется.

Жалобные, умоляющие нотки в голосе старика больно тронули Федорово сердце. Парень сам бы предпочел лежать и никуда не торопиться. Все его поджилочки тряслись и немели. Но он знал, что один не пойдет. В нем впервые вызрело непоколебимое, бешеное упорство мужчины, вступившего в борьбу с роковыми обстоятельствами. Это железное упорство одним от природы дается как талант, а другим не дается вовсе.